Вильям Гиллер - Пока дышу...

Состояние и настроение у Федора Григорьевича были отличные. Он как-то продышался за эту коротенькую поездку, и физически и морально. Окрепла вера в себя. Выйдя из привычных стен клиники, он словно увидел хирурга Горохова со стороны, и оказалось, что хирург этот уже кое-что сделал и о нем вспоминают люди.

То, что Кулагина на месте не оказалось, ничуть не обескуражило Горохова — два месяца можно подождать, только и всего. И от принятого решения ему стало легче.

Он прорвется к операциям на сердце, это нужно. Это даст возможность не только Чижовой, но многим другим больным, которые придут, помочь, облегчить жизнь. В этом смысл профессии.

Раздумывая, он становился безжалостно расчетливым, каким и должен быть настоящий хирург. Он понимал, что Кулагина можно убедить только действием, только фактами. Если бы в отсутствие шефа удачно прооперировать двух-трех человек, вопрос решился бы сам собою. «Высоту взяли», как сказал бы в этой ситуации приверженный военному словарю Архипов.

Надо, пожалуй, именно до Чижовой проделать две-три операции на сердце, а уж в последнюю очередь прооперировать ее. И образуется у них в клинике сердечно-сосудистый центр. А то всех, кто потруднее, потяжелее, — всех к Архипову! Как бы и Чижову ему не подбросили. Лежит она, голубушка, в терапии, и делают ей процедуры, которые помогают не больше, чем мертвому кадило. Спохватятся — и переведут к Архипову…

В эти дни, после возвращения, Федор Григорьевич испытывал чувство такого полного спокойствия, такого редкого для него удовлетворения самим собой, что, встретившись лицом к лицу с Тамарой Крупиной, впервые после того вечера разговаривал с ней легко и дружески, как прежде. И она приняла этот тон, была естественна, раскованна, и беседа вернула обоим то, что было утрачено и о чем каждый в душе жалел.

Через несколько дней Чижовой стало хуже, резко хуже. Тамара сама позвонила Горохову, и Федор Григорьевич словно услышал первый предостерегающий гулкий удар колокола.

Тяжесть этого удара на мгновение придавила его. Но тут же, молниеносно, он как бы заново просмотрел и мысли свои, и чувства, и каждый этап предстоящей операции. И твердо решил, что не уйдет от испытания, которое само выпало на его каргу. Нет, он не стал отговаривать Крупину, которая сказала, что немедленно даст знать профессору Кулагину о положении дел, — может, он захочет по телеграфу сообщить свое решение.

— Что ж, Томочка! — как старший ребенку, сказал Горохов. — Телеграфируйте, пишите, звоните, но я бы хотел, чтоб ассистировали мне именно вы. Вы же понимаете, что без операции ваша Ольга неминуемо умрет? — уже без тени улыбки спросил он. — И вы знаете, что это — не только мое мнение. Это мнение консилиума, на котором я даже не был.

— Но, Федор Григорьевич, ведь никто… — начала Крупина, глядя прямо в его зрачки своими прозрачными светлыми глазами.

Острое, небывалое по силе воспоминание вдруг шевельнулось в нем, и он едва заставил себя выключиться, не думать ни о чем, кроме того единственно важного, что надвинулось на них обоих.

Она не договорила, но он и без того понял ее.

— Вы хотите сказать, что никто, кроме меня, не предлагал операции? Верно! Но это потому, что за операцию нужно отвечать. Кулагин не хочет. Архипов?.. Ох, Тома, милая, подождите! — вдруг крикнул он. — Подождите, вот я прямо при вас сейчас ему позвоню. Я ведь говорил ему. Еще до поездки. Я и план свой ему показывал.

Тамара Савельевна пристально следила за голосом и лицом Горохова во время его недолгого разговора с Архиповым. Грешно, может быть, стыдно даже было бы ей сознаться, но с той минуты, как состояние Чижовой ухудшилось и стало ясно, что только операция может ее спасти, Тамара Савельевна волновалась, кажется, больше за Федора, чем за Ольгу.

Горохов просил Бориса Васильевича хотя бы присутствовать на операции.

— Та-ак… — сказал Архипов. — Ты хочешь знать мое мнение? Оперировать ее надо! И как можно скорее. За приглашение спасибо, но, к сожалению, я вынужден отказаться.

— Почему? — вырвалось у Горохова. — Кулагина же нет! Он уехал!

— Знаю, знаю, — с шумом выдохнув в телефонную трубку, сказал Архипов. — Вот именно, дорогой Федор Григорьевич, Кулагина нет, но пресловутая этика осталась здесь, верно? Я, голубчик, старый человек, зачем мне нарываться на скандал, подумай сам. Кулагин никогда меня не вызывал, любви между нами особой нет, все знают, так зачем быть незваным гостем, да еще в доме, где нету хозяина?

Непривычно замедленным движением Федор Григорьевич не положил, а плавно опустил трубку на рычажок серенького пузатого аппарата, погладил его, отдернул руку, словно обжегшись, и сказал:

— Все, Томочка! Поговорили — и хватит! Готовьте больную и готовьтесь сами. Проверьте операционную. С анестезиологом я займусь сам.

Горохов ждал, что она хоть слово ему скажет, — очень уж испуганные были у нее глаза. Таким испугом и заразить можно, потому что человеческие чувства — будь то паника, или благородный порыв, или страх — передаются быстрее любой инфекции.

Горохов хотел что-нибудь от нее услышать. Но Тамара Савельевна ничего не сказала, повернулась и вышла.

Когда дверь закрылась, он позволил себе шумно выдохнуть и буквально свалился в кресло. Но тут ему почудилось какое-то движение в коридоре. Он обрадовался: вдруг она не ушла, сейчас войдет, улыбнется?..

Тихонько ступая, он подошел к двери, легко нажал ручку, приоткрыл. Нет, никого не было в длинном коридоре. Он услышал только звук хлопнувших дверей лифта.

Тяжело и громко ступая, Федор Григорьевич вернулся, сплюнул в корзинку для бумаг давно потухший, изжеванный окурок, стащил с головы шапочку, взял со стола газету. Как нарочно, на весь разворот «Литературка» печатала статью знатного академика, из которой вытекало, что лекарства не особо полезны, ибо от каждого может быть и вред, что здоровье, как и честь, следует беречь смолоду, ибо от старости тебя ничто не спасет, и более всего вреда приносят необоснованные сенсации, как-то: болтовня о противораковых средствах, шумиха вокруг пересадки сердца и прочее…

В качестве иллюстрации прилагалась фотография операционной, снятой откуда-то сверху. В таком ракурсе очень интересно выглядели фигуры людей у аппаратов, стол с инструментами, огромная сфера лампы-рефлектора, под которой по идее должны были находиться больной, хирург, ассистенты…

Под фотографией была соответствующая замыслу подпись: «Все за одного».

Федор Григорьевич поймал себя на том, что мысленно брюзжит, совсем по-кулагински брюзжит: и на содержание в общем-то небезынтересной статьи, и на снимок, очень удачный, дающий весьма точное представление о том, какой сложный комплекс человеческого труда и техники заключает в себе нынешняя операционная. Чего же брюзжать? Не в том ли дело, что хотя и все за одного в этом комплексе, но командовать, резать и отвечать перед совестью и перед людьми будут не все, а именно он, Федор Григорьевич Горохов. И сейчас ему страшно. Сейчас он перед боем. Сейчас он — один.