Вильям Гиллер - Пока дышу...

— Бабушка, — действительно начал он, глядя в потолок, — ты многое обо мне знаешь, поэтому мне и незачем распространяться. Я решил уйти из экономического и поступать в медицинский. Это просто дико — заниматься тем, что тебе неинтересно, только потому, что он считает это более перспективным. Сейчас, во время сессии, я еще раз убедился в своей ошибке.

Он произнес все это ровным, спокойным голосом, тщательно расставляя знаки препинания, — эти первые фразы были давно готовы и мысленно много раз произнесены им. Ударило только это «он». Впервые Слава так остро почувствовал, что невольно заменяет неуважительным местоимением слово «отец». И это оказалось страшно.

Он запнулся и словно бы выпустил из рук туго сплетенную нить столько раз обдуманного, решающего разговора с бабкой. И дальше уже посыпались, как с обрыва покатились, отрывочные, полные волнения и боли слова, смысл которых сводился к одному: он не верит больше отцу. Что ему до чужих, если он так холодно и властно распорядился судьбой собственного сына, пихнул его в экономику только потому, что там легче сделать карьеру. Вот Архипов! Он нашел в себе честность расписаться перед студентами в своей ошибке. А он? Можете быть спокойны, профессор Кулагин этого никогда бы не сделал! У него есть всего лишь одна святыня — он сам. Ему фронтовичка какая-то телефон обрывала со своим несчастьем, а он и фронтовой дружбы знать не хочет. Сначала прятался от нее, потом полчаса чертыхался.

— Он и твоего влияния на меня боится, — заявил Слава, — только не знаю, за меня или за себя беспокоится.

— Не говори об отце лишнего, — спокойно сказала Августа Павловна. — Потом корить себя будешь.

Долгую сбивчивую обвинительную речь внука она слушала молча, не прерывая, только маленькие сморщенные пальцы сначала медленно, потом все быстрее постукивали по локтям да на лбу резче, чем обычно, проступили морщины.

— Что хочешь сменить институт, одобряю. Давно думала, что ты это все равно сделаешь, — проговорила задумчиво, не глядя на внука, Августа Павловна.

— Так почему не подтолкнула меня? — с упреком сказал Слава. — Я же год потерял!

— Вот, вот! Отец посоветовал — нехорошо. Я смолчала — тоже нехорошо! Нет, милый мой внучек, человек должен сам решения принимать и сам за них отвечать. И не строй из себя жертву отцовского деспотизма. Никакая ты не жертва! — громко выкрикнула бабка. — Сам виноват! Не плетьми тебя в экономический гнали. Не сумел поставить себя, постоять за себя, а кто-то виноват? Никто! А если тянет в медицинский — не болтай, а переходи. Ты экзамены сдашь, в этом я уверена.

Славе было стыдно. Из взрослого, принявшего важное решение человека он вдруг превратился в собственных глазах в беспомощного скулящего щенка.

— Что же касается твоего отца… — после недолгой паузы заговорила Августа Павловна и вдруг умолкла, но, помолчав, тихо и грустно продолжала: — Вообще-то, несмотря ни на что, не мешало бы ему меня поздравить.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась. Слава видел: бабка прилагает героические усилия, чтоб удержать слезы, — от напряжения лицо окаменело, а глаза блестели. Но она быстро овладела собой, потупилась, взяла со стула теплую шаль, закуталась в нее. Она была уже почти спокойна и смотрела куда-то далеко-далеко, во что-то очень давнее, но отлично ею различаемое.

— С Сергеем ведь интересно получается, — задумчиво, медленно заговорила она вновь. — Я даже не могу сказать, что он плохой человек. Но где-то очень близко от плохого, рядом. Я не могу сказать и того, что он начисто отказался от меня, — нет. Он даже присылал мне иногда т у д а посылки, но обратный адрес всегда был вымышленным и написанным не его рукой. И я могла бы вернуться гораздо раньше, но он меня не звал. Не мне его винить: он мой сын. Я тоже виновата, но боюсь, что это распространенная ошибка. Все мы чувствуем себя ужасно ответственными за общее, а про собственных детей забываем. Ни времени им, ни ласки. А ведь наши дети — часть общего. Как это говорится: пусть каждый перед своим домом выметет, и вся улица будет чистой…

Слава внимательно слушал Августу Павловну, но в душе его с каждой минутой крепло чувство облегчения — словно нарыв прорвался. Все, пожалуй, будет хорошо, все образуется, и ближайшая осень сулит ему одни радости. Ох, бабка! Ну и бабка! Ну, с отцом они там как хотят. В сущности, это их дело. Но ему она поможет, его поддержит в любой момент.

— Что развеселился? — спросила Августа Павловна, уловив перемену в настроении внука и поняв, что прошлые, чужие беды уже отдалились от него и думает он только о своем.

— Баба, а что, если я и поселюсь у тебя? — вдруг спросил Слава.

Такой вариант только сейчас пришел ему в голову, но, придя, показался великолепным. Сейчас ему вдвойне нравился и барачный двор, и самодельные сады, и простые люди, которые окружают бабку и так ее любят.

Августа Павловна внимательно посмотрела на него, прищурилась.

— Что, боишься объяснения с отцом? Оно конечно, из-за бабкиной спины воевать легче. Но нет, милый, за свои решения надо уметь постоять. Отец тебе, конечно, по вашему выражению, даст дрозда, а ты выдержи! Поборись, заставь понять, что ты человек и за свои взгляды сам постоять можешь. Впрочем, сегодня, конечно, можешь заночевать, — милостиво разрешила бабка, взглянув на свои старинные, с чугунными сеттерами по бокам часы. — Скоро светать начнет.

Слава был обескуражен. Ему казалось, бабка должна по поводу такого его решения растрогаться. Все-таки он ее единственный и любимый. Сама же за столом говорила!

— Устала я от вас ото всех, — вдруг искренне проговорила Августа Павловна, стелившая ему на раскладушке. Будто мысли его подслушала. — Ну, а что там вообще-то делается, у вас в доме? Как мать?

— Мать в великом волнении. Горохов в отсутствие отца оперировал какую-то больную. Прибегала Крупина, спрашивала адрес отца, мать дала, теперь обе перезваниваются, икру мечут. А я считаю — молодец Горохов! Отец отказался эту больную оперировать, а он взялся.

— Тебе если вопреки отцу, то уже и молодец, — сказала бабка. — А Крупину я помню. Она на меня очень приятное впечатление произвела, зря ты о ней так. И вообще язык у тебя ужасный. Ну спи. Для одного дня, кажется, хватит.

Горохов вернулся из командировки, твердо уверенный, что застанет Кулагина и уговорит его дать разрешение оперировать Чижову. Но Кулагина уже не было — он уехал отдыхать, и уехал, как говорили, месяца на два, если ничего особенного не произойдет.

«Особенное — это, надо думать, назначение директором НИИ, — решил Федор Григорьевич. — Что ж, честно говоря, если выбирать из местных светил…»