Вильям Гиллер - Пока дышу...

— …врачебная тайна имеет целью скрыть от родственников, от знакомых, чем в действительности болен человек, не так ли? — гудел Чикарьков. — Так сказать, оградить человеческое достоинство от прикосновения к нему чужих, а возможно, и грязных рук. Не так ли? — повторил он свой риторический вопрос.

«Что-то он странно говорит, — машинально отмечая книжную гладкость речи аспиранта, подумал Горохов. И вдруг его осенило. — Ну конечно же! Шефу подражает! «Так ли?» «Не так ли?» Ох, и поганец же!..»

Все раздражение Горохова мысленно обрушилось на Чикарькова, и, оторвавшись от собственных невеселых размышлений, он стал прикидывать, как бы проучить этого примитивного подхалима? «Хороший же врач получится из такого прохиндея! Небось все обкомовские тетки у него будут в отдельных палатах лежать…»

Некоторым утешением для Горохова было только нескрываемое выражение иронии на лице Кулагина, обращенном к оратору. Шеф все замечает, его на мякине не проведешь!

Горохов вспомнил, что, поглощенный историей с Тамарой, забыл сказать Кулагину о важном деле. Это был, пожалуй, единственный на памяти Федора случай, когда шеф что-то пропустил. Речь шла о прошлогоднем рентгеновском снимке ракового больного Тарасова, который вместе с другими снимками запросил из архива Горохов.

Федор Григорьевич решил завтра же показать снимок Сергею Сергеевичу, — не шуточное дело! А что, если это может повториться? И как теперь быть — обнародовать эту историю для всех желающих? Э, нет, не пойдет это дело, хоть вы здесь что хотите про этику болтайте!

— Врачебной тайны нет, — вещал Чикарьков. — Существующая система выдачи листов временной нетрудоспособности, когда на бюллетене ясно и четко пишется диагноз, сама по себе исключает эту проблему.

Сзади Горохова кто-то хихикнул и прошептал:

— Все гениальное просто. Пошли жрать мороженое.

— …в советском праве врачебной тайны, как юридической категории, не существует, так как интересы государства и интересы коллектива стоят выше интересов отдельной личности. Закон не признает врачебной тайны, он признает только служебную, — закончил Чикарьков и с видимым удовлетворением освободил трибуну.

«Наработал ты не на птичку, на целого орла, но шефа этим не возьмешь», — злорадно подумал Горохов, когда, проходя мимо, аспирант подмигнул кому-то за его спиной, кажется тому, кто собирался идти жрать мороженое.

— Ну что ж, я вполне согласен с некоторыми аспектами выступления товарища Чикарькова, — улыбаясь аудитории, сказал Кулагин. — Сама постановка вопроса о врачебной тайне у нас в стране весьма сложна, так как врачебная тайна — понятие, более применимое к частнопрактикующим врачам, которых у нас почти нет, а редкие в этой области кустари-одиночки, если позволительно так выразиться, тоже находятся под контролем государства. У нас в стране давно сорвана пелена таинственности со всего, что касается врачевания…

«Ну нет, далеко не со всего, — мысленно возразил Горохов, думая о старом снимке Тарасова. — Интересно, захотите ли вы обнародовать, что год назад не заметили затемнения в области левой почки. Это же окончательно подорвет в больном веру в медицину, а значит, и добьет его. В прошлом году затемнения не увидели, а сейчас я нашел его, главным образом потому, что искал, потому, что теперь уже и без снимка знаю, что у Тарасова опухоль».

— С врача вообще всякие моральные обязательства сняты, — раздался чей-то раздраженный женский голос.

— Отнюдь нет, — проговорил Кулагин. — Остаются и всегда будут существовать интимные стороны жизни.

— О какой врачебной тайне можно говорить, когда все мы знаем, что не только районные врачи, а и общественные организации вмешиваются в семейные дела? — с горечью проговорил незнакомый Горохову юноша, сидевший рядом с ним.

Он так неожиданно и громко заговорил, что Федор Григорьевич даже вздрогнул.

— Мало, что ли, напечатано статей, где прямо-таки смакуются письма какой-нибудь шибко порядочной супруги, которая просит партком всего-навсего уладить ее постельные дела. А то еще домком из бездельников-склеротиков возьмется в чужих делах ковыряться, бог весть в какие подробности влезают, слюни пускают…

Юноша говорил без тени улыбки или иронии. Наоборот, глубокая боль ощущалась и в голосе его, и в выражении лица.

Горохов подумал, что, несмотря на молодость, наверно, и ему досталось уже от чьей-то хамской бесцеремонности, прикрытой щитом заботы об общественном благополучии.

Кулагин неторопливо и негромко постучал по стоявшему перед ним графину с водой. Постучал деликатно, вроде бы в задумчивости, так что нельзя было понять, то ли это машинально поиграла с карандашом рука, то ли все-таки Сергей Сергеевич решил презреть демократию и напомнить молодому человеку, что негоже браниться на такой аудитории. И действительно, он сказал мягко так, проникновенно:

— Не надо попрекать словом «склеротик». Склероз все-таки не провинность, а заболевание. Было бы просто счастьем, если бы только склерозом мы могли объяснить все недостаточно тактичные поступки, свидетелями которых часто являемся. Но ведь не одни мои сверстники их совершают. — Сказав о сверстниках, он опять чуть улыбнулся, и Горохов, в который уже раз, подумал, как молодо с этой сединой и статностью выглядит его шеф! Архипов — он хороший мужик, по деловым и душевным качествам выше Кулагина неизмеримо, но рядом с ним, как крестьянская лошадка рядом с рысаком. — Я, как, вероятно, и все мы, надеюсь, что довольно скоро люди расселятся по отдельным квартирам, и мирить соседей активистам из жэков не придется, — продолжал Кулагин. — Хотелось бы только пожелать, чтоб и за закрытыми дверями отдельных квартир меньше было жестокости и грубости короче — меньше оскорблений нравственности, которые не только грязнят, но и укорачивают жизнь человеческую. Впрочем, мы несколько отвлеклись от основного вопроса, друзья мои, — напомнил Кулагин. — А вопрос — важный для каждого врача и больного, и говорить на эти темы нужно именно потому, что в формулу дважды два четыре, пригодную, казалось бы, для всех случаев жизни, они, эти темы, не укладываются. Вот позволю себе вспомнить такой случай. Однажды мне пришлось участвовать в большом консилиуме. Когда закончился осмотр и пора было начать обсуждение, муж больной не пожелал покинуть комнаты. Я попросил его оставить нас, врачей, одних. Он возмутился: «Разве вы собираетесь скрывать от меня правду? Какие могут быть тайны от мужа?» И тому подобное. Он даже пытался повысить голос. Не сказал, но — уверен — подумал, что оплачивает консилиум, а посему мы, врачи, обязаны подчиниться его желаниям. Мне пришлось ему сказать, что, если он не уйдет, мы покинем квартиру. Почему я был вынужден это сделать? Да потому, что в ходе осмотра его жены стало ясно, что будут споры о диагнозе.