Вильям Гиллер - Пока дышу...

Бабушка сидела в кресле и тоже слушала маму.

— Когда мама играет, вы дружные, — сказал однажды Слава.

Мама смутилась, потом засмеялась, сказала, что он болтает ерунду.

А бабушке не было смешно, она даже как-то погрустнела и сказала то, чего тогда Слава не понял, — якобы Белинский писал, что музыка непосредственно выражает чувства людей, может сближать их и отталкивать, но хорошо, когда сближает.

Вообще-то Слава помнит, что мама с бабушкой не дружили. Тогда он только чувствовал это, а сейчас отчетливо понимал.

Первое время после приезда Августа Павловна жила у них, и даже разговора не было, что может быть иначе. Она много делала по дому, хотя самых простых вещей не знала, ножом для чистки картошки и то пользоваться не умела. «У нас этого не было», — говорила она и о холодильнике, и о полотере, и о ноже для картошки. «У нас» — это значило: когда бабушка была молодая.

С ее приездом почтальон стал приносить уйму газет, и бабушка все их прочитывала. До этого Слава не видел, чтоб кто-нибудь так внимательно следил за газетами. Вскоре, когда она немного отдохнула, оказалось, что бабушка очень любит кино, театр, музеи. Она всюду ходила одна, И мама этому удивлялась. Впрочем, на некоторые спектакли потом шла второй раз, со Славой, а в музеи брала его почти всегда.

Наверно, от бабушки перешла к Славе запойная страсть к чтению. Пожалуй, из-за книг они с мамой и поссорились в первый раз по-настоящему.

Мама не была, конечно, против чтения, только хотела, чтоб Слава читал все по школьной программе. А Слава хотел читать про войну и про фантастику. Однажды он даже принес по литературе тройку, потому что не успел прочитать заданные на дом отрывки из книги «Железный поток».

Отец посмеялся, бабушка, узнав, что он читал Вершигору — «Люди с чистой совестью», за тройку не осудила, но мама была очень недовольна. Она бранила Славу, а он даже не возражал, потому что видел — это все она бабушке говорит, а не ему, они как будто через его голову мяч пасуют.

— Твоего Вершигору успеешь прочесть, за него тебе аттестата не дадут, изволь то, что нужно… (Это мама.)

— Анечка, но ведь книга-то хорошая, думать заставляет. (Это бабушка. Очки спустила на нос и поверх смотрит на маму.)

Слова их пролетали так высоко над головой Славы, что обе не заметили, как Слава — тихонько, тихонько к двери, — и удрал.

Но за дверью остановился. Во-первых, чтоб не попало. Если хватятся, он скажет, что попить захотел, а убегать вовсе не собирался. Во-вторых, ему было интересно, что они дальше будут говорить, хотя он тогда и не все до конца понимал. Понимать начал уже позднее, когда подрос.

— Августа Павловна, — сказала мама, — я все-таки очень ценю Славину дисциплинированность. На него ни разу учителя не жаловались, у него ни одной двойки, ну, разве же это плохо? Это же очень важно! У него институт впереди!

Мама говорила, как будто о чем-то просила бабушку. А бабушка волновалась и шуршала своими газетами.

— Душенька, я разве говорю, что это плохо? Но ведь у него впереди не только институт, у него впереди жизнь. Благородство душевное и широту взглядов человек с детства впитывает. А если на потом откладывать, на когда-то, может оказаться и поздно.

— Я хочу, чтоб мой сын хорошо учился, — сказала мама громким голосом. — В конце концов, Сергей, насколько я знаю, всегда учился отлично. Иначе он не добился бы всего, что у него есть, особенно если учесть, что биография его ему отнюдь не помогала!

После этих слов в комнате стало тихо. Снова зашуршали газеты. Слава знал — бабушка всегда аккуратно, бережно даже складывала газеты. А потом послышался опять бабушкин голос, но Славе уже надоело слушать.

Впрочем, разговор этот кое-какую пользу Славе принес. Получив поддержку бабушки, Слава стал посмелее действовать. Обзаведясь электрическим фонариком, он прятался с книгами на полупустых антресолях, где было до полусмерти жарко, но куда мать очень редко заглядывала.

Был, правда, злополучный день, когда Анне Ивановне что-то наверху понадобилось. И едва она открыла створки, как ей на голову обрушились довольно увесистые воспоминания Федорова «Подпольный обком действует», книга Ковпака и электрический фонарик.

Не столько от ушиба, сколько от неожиданности, она закричала и свалилась со стремянки.

Слава тоже испугался и побледнел, как полотно, увидев стонущую на полу мать.

История, конечно, дошла до отца, и Слава был готов к серьезным неприятностям. Но, против ожидания, репрессий не последовало.

Слава понял, что отец не так уж сильно осуждает его. Понял и то, что матери можно далеко не во всем подчиняться. И стал позволять себе больше. В частности, перебрался с книгами с антресолей в уборную, где и просиживал подолгу, ничем не тревожимый, пока не возникала нужда в помещении. А когда мать однажды догадалась о его занятиях в неположенном месте, он сказал, что у Хемингуэя в уборной была даже полка с книгами.

С отцом разговор о чтении был в последний раз совсем недавно и неожиданно.

— Интересно, ты еще все на военных мемуарах сидишь? — с интересом спросил Сергей Сергеевич, вспомнив «читательные бои», как шутливо именовались в семье события, связанные с борьбой Славы за книжный, так сказать, суверенитет.

Слава засмеялся.

— Не так уж их много, военных мемуаров, — сказал он. — Философией интересуюсь. «Жизнь замечательных людей» люблю, в этой серии есть отличные тома. Кстати, совершенно непонятно, почему пишут, что эту серию Горький организовал. Такие книги именно в этой серии еще до революции выходили.

— Ты об этом у бабушки спроси, — сказал Кулагин-старший. — А впрочем, лучше не спрашивай. Для нее летосчисление только с семнадцатого года начинается…

— А для тебя?

— Ну, знаешь ли! — уклонился отец. — Этот разговор мог бы нас слишком далеко увести. У нас с ней очень разные биографии, и это многое определяет. И на детях по-разному сказывается. Я, например, всего своими руками добивался, а тебе на улицах незнакомые кланяются, как-никак профессора Кулагина сын. Вот что!

Когда Сергей Сергеевич во время беседы с сыном откликнулся в рассеянности на телефонный звонок и даже не ответил Славе, который по-детски помахал ему пальцами, шел первый час ночи. В такое время никто из больных или их родственников не решился бы его потревожить. Значит, звонили из клиники. И потому, сняв трубку, он сказал: «Профессор Кулагин у телефона».

Однако на этот раз Сергей Сергеевич ошибся. Звонила родственница больной. Родственница Чижовой.

В первую минуту, не осознав еще ситуации, Кулагин едва не вспылил, — черт возьми, имеет он право в это время просто спать или даже этого права у него нет! Но он сдержался. И сразу началось то, чего он вообще терпеть не мог, что про себя, а иногда и вслух называл сантиментами бездельников, которые ударяются в воспоминания двадцатилетней давности, главным образом потому, что ничем не умеют занять себя в настоящем.