Вильям Гиллер - Пока дышу...

— Профессор, вы извините, конечно, что беспокою вас в такое время, но вас очень трудно застать. К другому я и не решилась бы, но я же помню вас просто Сережей, солдатом, нас же фронт связывает… Вы слушаете? — быстро и взволнованно переспросил женский голос в трубке.

Тут бы ему промолчать! Промолчать бы, а назавтра перевести эту Чижову хоть к Архипову, хоть к Петрову или Сидорову, лишь бы в другую клинику, потому что у них ей делать совершенно нечего.

Но он не сумел промолчать.

— Ну, ну!

— А я уж побоялась, что разъединили, — успокаиваясь, заговорила медленней Марчук. — Голубчик, Сергей Сергеевич, я умоляю вас о встрече. Только вы должны решить судьбу моей сестры. Я потому и в клинику вашу ее положила, что верю в вас, как в бога. Какое, голубчик, счастье, что не съела вас эта война! Я просто горжусь, что и мне хоть чуточку удалось приложить к этому руку…

Пока она говорила все это, уже не особенно торопясь, уже уверенная, что ее слушают, Сергей Сергеевич полностью овладел собой и, посылая в трубку привычные неопределенные междометия, соображал трезво и спокойно:

«Впереди отпуск, и встречаться мне с ней ни к чему. Ее воспоминания меня мало интересуют, да и вспоминать-то, собственно, нечего. А с Чижовой все решено. И, видит бог, решено правильно. В конце концов, не одна моя клиника на свете…»

Чугунный сеттер на малахите перестал кувыркаться и принял приличествующее ему положение.

— Стало быть, так, — сказал Сергей Сергеевич в трубку. — Стало быть, так и сделаем, дорогая (провалиться, если я помню ее имя и отчество!). Как только я вернусь из отпуска, — а я уезжаю на днях, — мы встретимся обязательно. За это время сестра ваша, будем надеяться, немножко успокоится, снимется нервное напряжение — для сердечных больных фактор немаловажный! — я еще раз ее обследую и все, как на духу, вам скажу. Договорились?

Марчук благодарила, захлебываясь. Да, да, он вспомнил! У нее и тогда была какая-то восторженная манера говорить взахлеб. А Кулагин не любил в женщинах шумливой чувствительности. Это казалось ему дурным тоном.

Когда наконец удалось с ней распроститься, он почувствовал себя полководцем, выигравшим хоть маленькое, но сражение. А что, разве в наше время, в наши годы сберечь толику своих нервов не значит выиграть сражение? Это только в молодости кажется, что силам нет конца и время существует безотносительно. Нет-с, извините! Сегодня час его времени стоит подороже, чем, к примеру, четверть века назад. А раз так, значит, и защищать этот час нужно поэнергичней… Сколько времени отняла у него эта Марчук?

Кулагин посмотрел на часы — о, господи, скоро два! Уже не на часы, а в окно можно было смотреть, — начинало светать.

Кулагин встал, прошелся по своему просторному кабинету. Ковер не убирался и летом — Сергей Сергеевич не любил слышать шаги. А вот густое тиканье тяжелого маятника было с детства приятно, как и мягкий ворс ковра под ногой. Хороша теперь эта мода — светлая легкая современная мебель и среди «модерновых» невесомых вещей — вдруг тяжелые часы, или дубовое бюро, или какой-нибудь изукрашенный резьбою шкаф Марии-Луизы, навевающий воспоминания о детстве.

Впрочем, по чести говоря, никаких воспоминаний, связанных со старинной дорогой обстановкой, у Сергея Сергеевича не было. Отца, ничем не знаменитого, скромного инженера-путейца, они с матерью похоронили довольно рано. Мать больше замуж не выходила и партийными делами занималась куда больше, чем домом. Мебель у них была самая что ни на есть заурядная. А Сергею уже в молодости, уже в самые юные годы, хотелось красивого жилья, чего-нибудь такого, что он хоть и редко, но видел у других.

Свой кабинет он подбирал по вещичке, в комиссионных магазинах Москвы и Ленинграда, где его принимали как завсегдатая. Вещи привозились в контейнерах. Но как-то так получилось, что про стол он однажды обмолвился, будто он отцовский, просто долго стоял у родственников. А про часы кто-то из друзей сказал: небось фамильные? И Сергей Сергеевич не возразил. Так постепенно и получилось, будто обстановке кулагинского кабинета уже тысяча лет, не меньше, и перешла она к нему от далеких дедов-прадедов. А кому, собственно, от этого вред? Никому! Кажется, даже жена с годами уверовала в фамильное происхождение каких-то вещей в кабинете мужа, а Слава и не сомневался в этом.

Кулагину нравилось бродить в полусумраке по ковру, слушать басовое тиканье маятника, видеть отблески на полированном футляре старинных часов и знать, что все эти по-настоящему дорогие и красивые вещи принадлежат ему. Откуда это чувство? Во всяком случае, не от матери унаследовано. У нее другие привязанности и страсти, она поглощена идеями революции, партии, соблюдением ленинских норм. Как будто для него все это не существует! Конечно, существует, но все хорошо в меру, и становиться, подобно ей, человеком ограниченных интересов он не намерен.

Когда Августа Павловна не захотела жить у сына, Сергей Сергеевич вначале шумно обиделся и встревожился и даже запротестовал — на что это похоже?! Но она уехала, и оба они, он и Аня, не таясь друг от друга, вздохнули с облегчением.

Да, Аня, подобно этим вещам, дорогим и надежным, тоже сообщала Сергею Сергеевичу чувство уверенности. Тот период, когда хотелось, иногда мучительно остро хотелось иметь дома, всегда, каждую ночь, рядом с собою молодое, красивое, длинноногое существо, на которое оглядывались на улицах, — этот период у Сергея Сергеевича, слава богу, прошел. Да особой прыти в этой области он никогда и не проявлял. Вся воля, вся страстность его направлена была на куда более необходимые, серьезные вещи.

Сергей Сергеевич подошел к окну. Светлела ночь, небо над городом лежало просторное, звездное, дома, стоявшие рядом, были невысоки, и черные, простые их силуэты лишь подчеркивали огромность неба. А где-то за ними угадывалась Волга. Днем, за шумом, за уличной пылью, можно было и забыть о ней, но в ночные часы дыханье большой реки чувствовалось, оно сообщало городу некую сладостную мятежность и ощущение безбрежности мира. Река была рядом, но Сергей Сергеевич дальше Жигулей на моторочке ни разу не ездил. Странно! За границу ездил не раз, словно это было ближе и проще, а здесь никак не выберешься: заедают дела, звонки, суета…

Конечно, заграница стала ему доступна только в зрелые годы, когда «из дальних странствий» вернулась мать. А в молодости не приходилось ездить. И однажды он пожалел об этом, сказал, что многого пришлось лишиться, многого натерпеться.

— Да что уж тебе такого особо страшного-то пришлось вытерпеть? — спросила его Августа Павловна. — Учиться ты продолжал, на фронт тебя взяли, в институт поступил. Ну, а за границу ездить — это, прости меня, не столь уж обязательно. И без этого люди живут!