Вильям Гиллер - Пока дышу...

Ему хорошо видны глубокие тени под глазами сестры — сказывается суточное дежурство. Тарасов понимает: если она увидит его роющимся в историях болезни — не миновать скандала. Но теперь ему все равно, что и как будет.

И все-таки он колеблется. Выжидает. Не хочет подводить сестру. С беспечным видом он рассказывает ей занимательные истории, она смеется, продолжая делать какие-то записи в тетради. На ее вопрос, почему он не спит, отвечает, что спал долго после обеда.

Он терпелив и дьявольски настойчив. На фронте мог часами, не шелохнувшись, выжидать, когда покажется немец, чтоб сделать потом еще одну зарубку на винтовке.

Проходит минут тридцать. Тарасов уже отчаялся, — видно, придется ему провести в неизвестности еще по крайней мере одну бессонную ночь. И вдруг он слышит, как няня подзывает к себе сестру. Все идет, как было задумано. Тихо-тихо, оглядевшись по сторонам, он передвигает стул так, чтобы не было видно его рук, и начинает лихорадочно разыскивать свою историю болезни. Вот она… вот… вот!..

Во рту мгновенно пересохло. Он растерялся. На секунду окаменел. Ну вот, теперь-то ему точно известно все, что от него так тщательно скрывали. И он готов проклясть себя, что поддался безумному желанию.

Но поздно.

С деланной непринужденностью он прощается с сестрой, но не узнает собственного голоса. Сестра подозрительно скашивает на него глаза, но он уже уходит.

Улегшись на койку, Тарасов пытается заснуть. Куда там! Ему чудятся пылающие буквы диагноза… Как все просто и ясно, когда написано на бумаге!

Пошарив в столике, Тарасов не сразу находит коробку и выходит в уборную. Он с жадностью затягивается, с пристрастием смотрит на себя в зеркало и чувствует страшное головокружение. Прислонившись лбом к холодному окну, он долго стоит не двигаясь. «Вот оно, начало конца!..»

Раньше, когда здоровый был, он не очень задумывался о смерти. На фронте так часто погибали товарищи, что иной раз думалось — до него просто очередь не дошла. Единственное, чего он боялся, — это ослепнуть. Слепота казалась страшнее смерти. А после войны он сотни раз скользил глазами по строчкам некрологов и, лишь когда умирал кто-то из знакомых, подсчитывал, сколько лет тот прожил. Если оказывалось, что больше шестидесяти, Тарасов говорил: «Что ж, прожил не так уж мало». А мысль о собственной смерти его вовсе не навещала. Он знал, что у него тренированное крепкое тело и гордился им, сравнивая себя с другими, и к тщедушным людям относился с неосознанным чувством превосходства.

Старший его брат и сестра отличались отменным здоровьем. Отец и мать прожили почти до восьмидесяти лет…

У него мелькнула нелепая мысль: сказать завтра Крупиной, что он все знает. Вот уж она растеряется! «Нет, — остановил он себя, — этого делать нельзя. Сестра ни в чем не виновата, а ей попадет. Да и что, собственно, изменится?»

Вернувшись в палату, Тарасов снова бросился на постель, пытаясь заснуть. Но, всю ночь лежа с открытыми глазами, он единоборствовал с собою, украдкой под одеялом колотил себя в живот, в поясницу. Мышцы упруго сопротивлялись ударам, и он не испытывал никакой боли.

Опять он встал, пошел бродить, проворно перепрыгивая через несколько ступенек, взбежал на верхние этажи. Вроде бы все хорошо. Никакой усталости! Несколько раз подпрыгнул — ничего. В ванной комнате разделся, рассматривая себя в зеркало, словно незнакомого человека. Тело как тело, без всяких изъянов. «Значит, я здоров? Все чепуха? Ложь? Что за таинственная штука может сидеть во мне, если я ничего особенного не чувствую, если готов хоть сейчас сожрать два шампура шашлыка и выпить стакан водки. Странно! Очень странно! Какая она? Почему она не дает о себе знать? Четыре месяца назад в санатории удивлялись, зачем я приехал?»

Он вспоминал радость одних больных по поводу того, что их скоро выписывают, недовольство других однообразием питания, недоумение третьих, которым запретили занятия спортом и физический труд. Вспоминал поэта, который грустно шутил, что одиннадцать перстов из двенадцатиперстной кишки он уже успел пропить.

Однако сейчас все и всё было ему безразлично.

Сегодня утром он увидел женщину с заплаканными глазами и с ней двух школьников, которые прошли в угловую палату, где уже много дней лежал в одиночестве тяжелобольной. Вот так, наверное, и к нему придут. Так зачем же совсем недавно, ну, несколько дней назад, он, Тарасов, крепко отругал дочь за плохие отметки? Как будто в пятерках счастье! Сколько его однокашников получали отличные оценки на экзаменах, а потом оказались посредственностями!.. Бедная Катя! Ей, разумеется, ничего не надо говорить. Но, может, она уже знает? Нет, это невозможно! В прошлый раз она была такая оживленная, они говорили о новой мебели, вспоминали сослуживцев… А о болезни не было сказано ни слова. Нет, Катя не могла бы так притворяться!

Он пытался вспомнить, какие были у нее глаза в тот день. Кажется, вполне обычные, и она не отводила их, как Крупина, в сторону. Действительно, какое же мужество нужно иметь врачу, чтобы сказать правду! И даже, чтобы ее скрывать. Может, это привычка? Нет, к этому вряд ли привыкают. Но Крупина же знала!

Тарасов почувствовал, как к его горлу подкатил комок. Снова ожило перед ним лицо Кати, ее руки, движения.

«Впрочем, может, это так и надо — бесстыдно лгать нам? Ох, кажется, я совсем запутался!»

Пожалуй, это была самая тяжелая ночь у Тарасова. Моментами казалось, что он сходит с ума. А ведь даже на фронте всего лишь один раз Тарасов испугался, что теряет власть над рассудком. Это было в начале войны, когда он увидел в противотанковом рву под Смоленском расстрелянных фашистами детей.

Наконец он заснул. Ему снилось, что парашют, с которым он в первый раз прыгал в тыл врага, не раскрылся и он летит в черную пропасть.

Кулагину обход не был нужен — он был нужен больным. «Обход нужен больным», — вслед за профессором любила повторять и Крупина, вкладывая в эту фразу, кажется, более глубокий смысл, нежели сам профессор.

Учась в институте, Тамара, естественно, не раз бывала на этих обходах, когда профессор в сопровождении многочисленной свиты обходил палаты. На пути их следования воцарялась значительная тишина, а за их спинами, едва они удалялись, возникал взволнованный шепот.

Обитатели палат очень наблюдательны. Ни одно движение, ни один оттенок голоса, а не только слово профессора не пройдет мимо их внимания. «Старожилы» немедля сообщают новеньким все, что знают о врачах и порядках. Тамара Савельевна, уже много лет проработав в клинике и ко всему привыкнув, не переставала удивляться этой наблюдательности больных людей, которых, казалось бы, не может интересовать ничто, кроме их болезни. Или это именно болезнь и обостряла их восприимчивость?