Вильям Гиллер - Пока дышу...

Оказывается, восемь лет назад Костюкова оперировали по поводу острого аппендицита. Во время операции хирург кричал на него, чтоб он не мешал работать. А после операции ни разу не зашел, потому что Костюков лежал не в его палате. Вот так!..

Горохов рассказал об этом Кулагину, и тот одобрительно заметил:

— Дотошный вы человек! Докопались до истины!

Кулагин сам сделал тогда операцию. Операцию отчаяния, как говорится в этих случаях. И все прошло отлично. Костюков выписался. Вряд ли он проживет долго, но сколько-то лет человеку все-таки спасли.

В медицине, как в любой другой области, бывают разные повороты, качественные скачки. Сколько столетий терзали человечество оспа, чума, холера, дифтерит. И приходил день, когда в руках врача оказывались вакцина, противоядие, метод! И отступал еще вчера казавшийся непобедимым враг.

Ведь будет же когда-нибудь так и с этим проклятым раком! И будут какие-то первые больные, которые излечатся, спасутся. Не известно, никому не известно, кто окажется этим первым, кто перешагнет рубеж, на котором сейчас ведет бой медицина. А пока — драться не только за несколько лет, но за каждый день, за каждый час жизни больного! Кто знает, может, именно ему и суждено стать первым. Но если ты, врач, не мобилизуешь все силы, все свое уменье, тебе не дотянуть человека до желаемого рубежа, до открытия, несущего с собою радикальное излечение.

Конечно, не вдруг придет это открытие. «Вдруг» ничего не приходит. Уж это Тамара Савельевна знала из собственного, очень, как ей казалось самой, еще малого опыта.

Тарасов был ее больной. Вспомнив историю с Костюковым и простосердечное обращение Горохова к Кулагину за помощью, решилась на это и она, хотя знала, что Сергей Сергеевич собирается в отпуск и времени у него в обрез.

Особой сложности в случае с Тарасовым она не видела, ей, пожалуй, и гороховской консультации могло бы хватить. Но сейчас она к Горохову не обратится.

Значит, остается Сергей Сергеевич.

…Профессор Кулагин сидел за столом в своем просторном кабинете. Слева от его стола Тарасов увидел небольшой телеэкран. В этом незрячем сейчас выпуклом стекле профессор в любое время мог видеть, что делается в отдаленных от его кабинета уголках клиники. На маленьком столике, рядом с огромным письменным, толпились разноцветные телефоны. Словом — обстановка, напоминавшая кабинет любого руководителя большой организации, разве что длинного узкого стола для заседаний нет.

«Где же они заседают?» — мысленно удивился Тарасов, входя в кабинет. Но именно эта обыкновенность, привычность обстановки, похожесть этого кабинета на многие другие в первый же момент как-то успокоительно подействовали на Тарасова. Выходило так, что и здесь не больше, чем в любом другом незнакомом ему месте, люди работают и тоже не хотят ошибок, срывов, взысканий. Народ в клинике опытный, знающий. Так почему, в самом деле, надо думать, что именно в его, Тарасова, случае все эти люди сработают плохо?

Когда Тарасов вошел, профессор отпустил стенографистку, она ушла, подхватив свои блокноты и карандаши.

Стенографистка с блокнотами тоже была из того здорового, знакомого мира и потому еще укрепила Тарасова в мысли, что тут те же люди, те же порядки и события разворачиваются в той же последовательности, что и за стеной, за садом, за забором: если ты опытен и работаешь хорошо, тебе, как правило, все удается.

А профессор Кулагин был опытен и знаменит. Ему должно удаться. Значит, его, Тарасова, еще могут спасти.

Он вошел, по любезному приглашению сел. Он был рад, что нет посторонних. Профессор коротко и ласково взглянул на него, а потом надолго уперся взглядом в историю болезни, в которой Тарасов без особого труда, и вверх ногами, так сказать, узнал свою. Потом профессор снова поднял глаза на сидящего перед ним в удобном кресле Тарасова.

Человеческий мозг может создавать самые различные комбинации. Человек может говорить одно, а думать другое. Читать, есть, улыбаться, слушать любимого певца, смотреть премьеру в театре и одновременно жить второй, подсознательной жизнью. Десятки самых различных ассоциаций возникают и гаснут в человеческом сознании в одно и то же время. Забытая деталь, обрывок воспоминаний вдруг вспыхивают на время и долго не угасают. А как тщетно человек гоняется иной раз за мелькнувшей на один только миг мыслью и никак не может ее уловить, потому что в это самое время в мозгу уже возникла другая. Импульсы вспыхивают, профильтровываются сквозь невидимое магнитное сито, задерживаются или вовсе исчезают.

Кулагин не в первый раз видел Тарасова, но сейчас он уловил на лице больного такую усталость, какой прежде не было, заметил и учащенно подрагивающую жилку на шее.

Сергей Сергеевич снял большие очки и сразу помолодел. «Вот ведь как выглядит! — подумал Тарасов. — Наверное, ничего у него не болит».

А Кулагин думал о том, что на этот раз придется ему найти какие-то особенно убедительные слова. Больной устал.

Прежде всего Сергей Сергеевич спрашивал себя: что Тарасову известно? Теперь больные стали куда как эрудированны!

Тарасов вдруг почувствовал себя страшно возбужденным. Он увидел на столе профессора программу филармонии и вспомнил, что собирался как раз сегодня пойти с женой на Первый концерт Чайковского для фортепьяно с оркестром, да еще в исполнении Рихтера. А вместо этого сидит вот в профессорском кабинете… И пришла еще горькая мысль, что он, Тарасов, который так любил музыку, что готов был слушать ее бесконечно, вряд ли еще когда-нибудь услышит «Богатырскую» симфонию Бородина, вселяющую в человека неизбывное чувство жизни и силы.

Сам того не замечая, он глубоко задумался, а поймав на себе удивленный взгляд Кулагина, смутился, положил ногу на ногу и тут же почувствовал знакомую ноющую боль в боку. И тяжело ему опять стало и грустно.

Он опустил голову и сдавленным голосом сказал:

— Я знаю, что мне придется… Все знаю. Прошу вас только об одном: не говорить моей жене правду. Пусть она будет в неведении хоть какое-то время. Все равно от этого ничего не изменится. Достаточно и того, что знаю я. Меня не надо успокаивать. И не допытывайтесь, профессор, откуда я осведомлен. Мы уже с вами взрослые люди, и я не собираюсь никого подводить. Да и какое это имеет значение? Могу вам только сказать: в тот самый день, когда мне сказали, что о поездке на курорт надо забыть и следует лечь в клинику, я понял все.

Кулагин слушал Тарасова, спокойно размышляя, как вести разговор дальше. Больного этого он знал и уважал за упорство в борьбе с недугом. Знал он и то, что частенько, когда ему приходилось беседовать с больными, они благодарили его, не ведая ни до, ни после операции, что у них было.