Вильям Гиллер - Пока дышу...

Когда мальчика забинтовали и санитарка замешкалась (теперь Горохов был для них уже приезжей звездой, из клиники. Ассистент самого Кулагина! Теперь они все его немного стеснялись), Федор Григорьевич сам подхватил Сережу на руки, чтобы перенести на кровать.

— Эге! — сказал он. — Молодой человек, а ты, оказывается, тяжеленький! Чем это тебя мама кормит?

Мальчик, притихший от счастливого сознания, что операция и боль, которой он так боялся, уже позади, доверчиво прижался к гороховскому плечу. Он даже пытался улыбнуться.

Горохов чуть покачал его на вытянутых руках.

— Обожаю ребятишек! — сказал он идущей рядом санитарке. — Вот женюсь и целый детский сад заведу. Пускай орут — мне это даже нравится.

— Как у Чарли Чаплина, — сказала санитарка, обнаруживая тем самым свое знакомство с последним номером «Недели».

— Нет, мы его обгоним, вашего Чаплина, — сказал Горохов и засмеялся.

Ему предложили отдохнуть, погулять, переночевать, и он с охотой согласился. Он чувствовал себя сейчас счастливым и очень удачливым.

Перед ужином он пошел побродить и пошел почему-то не по улицам, как думал сначала, а задворками и, перейдя неглубокий овражек, оказался в поле.

Все та же белая от сухой пыли дорога, изгибаясь, сворачивала к животноводческой ферме и, сочно-зеленое, тянулось клеверное поле, а за ним зеленели хлеба. Раньше за полями чередою стояли кустики. Горохову тогда казалось, что они окружают поле, как аккуратный штакетничек. Он поискал, поискал их взглядом, но не нашел и не сразу догадался, что вместо кустиков стояли теперь молодые раскидистые деревья с круглыми кронами, — ведь прошло без малого шесть лет! Земля изменила свой облик.

Как хорошо, что ему выпала эта командировка! Как чудесно, что судьба дала ему возможность прикоснуться к прошлому, вновь пережить начало собственного пути, такого трудного и в чем-то все же счастливого. Если уже тогда он решался, когда был совершенно один, когда рядом с ним и в нем самом не было ни крупицы опыта, то сейчас… Впрочем, может быть, именно с опытом и приходит к человеку осмотрительность, подчас излишняя, а подчас даже трусливая? Как это говорит Сергей Сергеевич? Зрелость хирурга не в том, чтоб сделать операцию, а в том, чтобы знать, от какой операции следует отказаться.

В этих словах много правды, но есть и неправда. А где не вся правда, там таится ложь. Эти слова дают простор трусости.

Горохов шагал по траве вдоль дороги на ферму. Ложилась роса, белая пыль проселка потемнела, покрылась мельчайшими оспинками, влажная трава холодила пальцы ног между ремешками сандалет. Хотелось разуться и идти по этой шелковой траве, под просторным вечерним небом, далеко-далеко, и чтоб над головой рождались все новые и новые звезды.

Все-таки никто не сказал об этих звездах и о небе лучше Ломоносова, а ведь и века прошли и даже ударения в словах изменились. Может, потому, что Ломоносов был и поэтом и ученым? В наше время ученые знают о звездах много, но стихов не пишут.

Наука ревнива. Она многого требует. В сущности, требует всего. И, пожалуй, самое трудное, приобретая опыт, не поддаваться ему, накапливая знания, не терять юношеской смелости, молодой тяги к риску и даже уверенности…

Вернувшись в больницу, Горохов первым делом спросил, когда может быть самолет, чем немного обидел хозяина, доктора с чубчиком. Доктор сказал, что, пожалуйста, можно хоть сейчас позвонить на аэродром, а машина у больницы есть. Он так это сказал, что Горохов сразу понял: машина — гордость, за машину долго бились, не всякой больнице дают машину.

— Ого! Здорово же вы выросли! В мои времена — какие машины? Повозку, лошадь и то не всегда выпросишь. А дорога такая, что хоть сам в помощь лошади впрягайся, — сплошная грязь.

— Дорога теперь хорошая, — с тою же гордостью сказал доктор.

Он вообще очень хотел показать приезжему, ассистенту профессора, знаменитого хирурга, что и они — не обсевки в поле. Но говорил с добром, без зависти, напротив, как бы желая уверить Горохова, что люди здесь стараются и как будто неплохо делают свое дело.

Без халата, в лыжном потертом костюмчике, он выглядел совсем молоденьким, в самый бы раз пойти за околицу на самодельное поле с ребятами в футбол играть. А может, и ходит?

На столе кипел и сам себе под нос мурлыкал самовар, и совершенно по-деревенски стояло все разом: частиковые консервы, колбаса, варенье и плюшки. И еще мед. Неожиданной выглядела только книга, наспех заложенная ножом, которую, как видно, читал, дожидаясь Горохова, хозяин.

Федор Григорьевич полистал в Варшаве изданный сборничек английских юмористических рассказов. Комментарии, словарик — польский.

— Вы польский знаете? — спросил Горохов.

— Вот польского-то как раз и не знаю. А учебника под рукой нема. Выписал. А это товарищ пока прислал. Английским-то я владею свободно.

Федор Григорьевич почувствовал хоть чуточный, да укол. О том, что у чубастенького больше свободного времени, думать не приходилось. Кто-кто, а уж Горохов понимал, что у главного врача этой больнички работы невпроворот. Один бог да начальство знает, сколько нервов и сил потратил он на выбивание машины, дров, каждой иглы. И уже исключительно один бог ведает, с чем только и в какое только время суток не обращаются к нему больные.

Дело не во времени. Дело в том, что поколение чубастеньких (да, да, это уже не поколение Горохова, для них он уже старший) не мыслит себя без знания языков. Многие из них не нуждаются в переводчиках на конгрессах, в турпоездках. Язык в их обиходе уже сам собою подразумевается, а он вот нужную статью перевести просил…

Но, наткнувшись на это воспоминание, Горохов притормозил себя. Хватит, хватит! Не сейчас…

Хозяин поставил на стол еще какую-то чашку. Оказалось — огурцы малосольные, от которых по комнате пошел совершенно невозможный дух.

— Может быть… — робко начал он, глянув на гостя.

— Ну конечно! — подхватил Горохов, по-настоящему обрадованный. Куда как к месту было сейчас хватить честного эскулаповского спиртяги. Ясное дело, что не «красную головку» станут они пить!

Обрадованный доктор кинулся куда-то в глубь своей маленькой квартиры и принес бутылку с этикеткой ни мало ни много английского виски «Белая лошадь».

— Ну и ну! — удивился Горохов, читая надпись. — Не ожидал, признаюсь, такого сюрприза.

И стопки появились хорошенькие, с золотыми ободками, и самовар распелся наконец как-то благостно.

— За ваше здоровье, Федор Григорьевич! — серьезно и очень искренне сказал доктор и поднял свою стопочку. — Это не просто так. Вас тут помнят, любят. Вы же видели.

Это было действительно «не просто так».

Маленький доктор не спешил пить. Видно, ему была дорога торжественность этой минуты. Он принимал у себя в доме Федора Григорьевича, доктора Горохова, того самого, о котором во многих домах селения думают с любовью и благодарностью. И как бы от имени всех селян он чокался с доктором Гороховым.