Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

Спать совсем не хотелось.

— Председателем поставили, — наконец сказал Каролис, оглянулся на мать, но в темноте не увидел ни ее глаз, ни лица.

Не скрипнула даже лавка, на которой сидела мать.

Каролис хотел рассказать, как он сопротивлялся, когда человек из волости предложил выбрать его председателем; сказал, что не сможет, не сумеет, а потом повторял: «Не буду, не буду», но человек из волости велел поднять руки, и все молча подняли..

— Почему молчишь, мама?! — крикнул, давясь словами. — Председателем поставили, говорю!

В темноте мелькнули белые руки матери — они поднялись, будто два голубя, и опустились на стол, рядом с караваем хлеба.

— Раз уж так, сын, придется жить жизнью всей деревни.

На Каролиса навалились такие заботы, которые раньше ему и не снились. Часто вызывали в волость. Заложив возок, он ехал: утром туда, вечером обратно. Вернувшись с одуревшей от наказов головой, уже наутро шел с хутора на хутор, из избы в избу, и на него лаяли собаки, его провожали злые взгляды. Никто не торопился отдавать в общие хлевы скотину, свозить инвентарь или семена в один амбар. Каролис видел, что деревня стала считать его чужим; одни при виде его сворачивали с дороги, другие, весело рассказывавшие что-то соседу, замолкали. «Будто я виноват в чем-то, — угрызался Каролис. — Сами знают, что я не хотел, сами руки поднимали да голосовали. Не меня, так другого бы выбрали, другой бы порядок наводил. А ведь порядок должен быть. Раз уж подписались, то давайте делать так, как велят. Может, оно и к лучшему, увидим. Как в волости поговорят, то все чудесно, во сне такого не приснится…»

Возок катил по ухабам медленно, лошадь лениво шлепала по грязи. Моросил дождь, зябли руки. Еще на шоссе стало смеркаться, а теперь, когда близок стал Лепалотас, вдалеке замигали огоньки изб. После целого дня, проведенного в накуренной волостной комнате, у него теперь глаза слипались от дремоты.

— Тпру!

Каролис продрал глаза. Какой-то человек схватил лошадь под уздцы, и та остановилась. С обеих сторон возка стояли еще двое.

— Кто едет? — пронзил Каролиса злобный голос Густаса.

— Из Лепалотаса…

— Хо, товарищ председатель! Не ошиблись.

«Конец, — мелькнуло у Каролиса. — И месяца не прошло, как похоронили председателя в Мачюнае. Тоже вот так подстерегли. Теперь тебя закопают. Тот же самый, тощий, человек из волости скажет красивые слова о тебе и всех твоих родственниках… Прыгать из возка да в кусты? Поздно… Все… уже все…»

— Подвезешь нас, — сказал Густас. — Садитесь, парни.

Он уселся рядом с Каролисом, другие двое устроились на задке. Лошадь тащилась с трудом. Все молчали.

— Куда ехать-то? — у развилки спросил Каролис.

— Домой.

У Густаса на коленях лежал автомат. Каролис подумал, резким движением мог бы вырвать автомат. Но что он с ним будет делать? Вместо палки… А эти двое за спиной…

Лепалотас рано закрывал двери, занавешивал окна со стороны дороги, и только собаки, привычные к дневным и ночным гостям, вяло тявкали то тут, то там.

Все вошли в избу. Непрошеные гости велели приготовить ужин.

Каролис посмотрел на девочек, расширенными от страха глазенками смотрящих с кровати, на жену Юлию с мучительно перекошенным лицом, которая не смогла даже встать со стула и помочь матери. Мать неторопливо принесла отварного мяса, оставшегося от завтрака, кусок копченого сала, который собиралась завтра положить в чугун.

— Молока попьете? — спросила спокойно, нарезая сало.

— Водку ставь! — приказал Густас.

— Нету, — ответил Каролис.

— Нерадушно принимаешь, Йотаута.

— Не ждал.

— Мы приходим, когда нас не ждут. Ищи водку!

— Правда, нету.

— Хо, председатель нищих.

Мужчина с упавшей на воротник гривой (тот самый, что был той весной!) извлек из-под полы бутылку, поставил на стол и усмехнулся:

— Что ж, тогда мы угостим председателя.

У Каролиса пробегал по спине холодок, когда они величали его председателем, цедили это слово сквозь зубы, злобно и желчно.

Ели, пили. Молчали.

— Значит, продал ты землю, Йотаута! — наконец вытер ладонью потрескавшиеся губы Густас. — Продал большевикам!

— Большая половина деревни подписалась.

— Чья это земля? — снова вопрос с той встречи, на сей раз сопровождаемый ударом кулака по столу.

— Густас, побойся бога! — шагнула к столу мать — высокая и прямая, словно судия всего этого страшного мира.

— Не встревай, баба!

— Густас, ты шальной, как и твой отец, но ведь и ты можешь быть неправ.

— Прочь! — взревел Густас, гривастый подскочил к матери и ждал указаний.

— Мама, помолчи, — попросил Каролис.

Заплакали на кровати девочки, застонала Юлия.

— Я смерти не боюсь, Густас, а правду должна сказать: хоть ты и старый уже человек, но страшный!

Гривастый толкнул мать, и она ударилась о стену, Каролис вскочил, но Густас ударил его прикладом автомата по голове. Каролис пошатнулся, рухнул на лавку, заскулил в отчаянии.

— Это моя земля и мои постройки! — прокричал Густас, поводя дулом автомата от Каролиса к матери и обратно.

Каролис облокотился на стол, мать тяжело дышала у стены. Девочки вопили, Юлия всхлипывала.

— Мы еще поговорим! — пообещал Густас. — А ты, председатель, слишком не старайся. И ни слова о нас!

Ушли в ночь.

— И зачем ты взялся, Каролис, зачем эту беду на себя взвалил? Погубишь нас, детей погубишь, — всхлипывала, причитала Юлия, обняв подушку.

Каролис поднял голову, скрипнул зубами.

Появившись через три дня, народные защитники застали Каролиса в избе — он сидел за столом и тупо глядел себе под ноги. Предстояла большая работа по созданию скотофермы.

Однажды вечером мать заметила, что Каролис принес из дровяного сарая топор и поставил в сенях у двери. Еще несколько вечеров он ставил топор на то же место, а потом покачал головой, печально поглядев на дочек, на мать и Юлию. За что их-то должны убивать, подумал Каролис и отнес топор обратно в сарай, с размаху яростно всадил в дубовую колоду.

Густас постучался посреди зимы. Долго стучался, Каролис сам открыл дверь, впустил. Когда велели одеться, повиновался, вышел во двор. Густас спрашивал, какие новости в деревне, издевался над колхозом, а потом спросил, в каком месте Каролис желает быть застреленным.

— Выбирай, Йотаута, выполним твою просьбу. А может, тебе лучше понравится, если тебя повесим, а? Большевики памятник поставят, станешь у них героем.

Это не ледяной ветер сковал мысли Каролиса — он думал, что и впрямь было бы лучше, если бы все сразу кончилось. Девочек вот жалко, маленькие еще, и мать. О Юлии не вспомнил, хотя она все время была где-то рядом, такая незаметная.

— Или ты предпочитаешь, Йотаута, чтоб тебе ниже спины теркой прошлись? Или чтобы пятиконечную прожарили бы? Лучше всего на лбу, а? Есть у нас такая штучка, вот, полюбуйся. Хорошенько раскалишь ее, потом ко лбу прижмешь, и клеймо готово.