Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

Уже две недели, как мы не трогаемся с места.

Радуемся, что Мадрид держится героически. Пока сердце бьется, все мы тверды.

Ребята говорят, скоро нас отправят на отдых.

Твоих писем не могу дождаться. Пишу тебе часто, но получаешь ли ты мои письма, не знаю. Кто их читает?

Почему нет ни весточки от тебя, моя милая Эгле?

Почему, почему?

Ответ — одиночные выстрелы с той стороны.

Почему?»

Несколько дней спустя взвод забрался на грузовики. Не на отдых, нет, говорили, пока мчались по пустым, иссушенным зноем полям. Раскаленный воздух обжигал лица, словно их лизали языки пламени.

Когда на второй день грузовик остановился в деревне, чтобы набрать воды, Людвикас огляделся и не поверил глазам. Это была Санта-Мария. Та же площадь, та же серая каменная стена, а там должны быть… Он сказал капитану, что был здесь на курсах капралов, что есть знакомые, и капитан дал ему пятнадцать минут. Людвикас бежал по пустынной деревенской улице — она почему-то казалась еще более унылой, но некогда было приглядываться, ведь эти пятнадцать минут пробегут так быстро, что страшно подумать.

Лавочка была заперта. Людвикас подергал ручку, нажал плечом и лишь тогда увидел разбитое окно. Заглянул внутрь. Прилавок опрокинут, полки сломаны, на полу осколки стекла, всякий хлам. Вбежал во двор, но и здесь дверь была на запоре. Постучался. Подождав, забарабанил кулаком. Наконец услышал тихие шаги. Дверь отворилась, и Людвикас увидел женщину в черном. Лицо ее исхудало, глаза ввалились, выбившаяся из-под черной шали прядка седых волос падала на дряблую щеку. Людвикас попятился, словно увидев покойника.

— Что вам нужно? — шевельнулись губы женщины.

— Я… Вы меня не узнаете? — растерялся Людвикас.

— Я никого не знаю. А если пришли забрать и меня, лучше застрелите на месте, — женщина уцепилась обеими руками за косяк двери и уставилась на Людвикаса.

— Что вы говорите, сеньора!.. Где сеньор Педро? Где сеньорита Лаура? Что случилось?

Женщина перешагнула низкий порог, чтобы получше вглядеться в бойца.

— Dios mio! [18] Боже мой! (исп.) — наконец узнала она. — Это вы? Вы были добры к нам. Когда уехали, Лаура часто вас вспоминала.

— Где Лаура?

— Нет Лауры, amigo mio [19] Дорогой мой (исп.) . , нет и Педро. Их увели. То есть Педро увели. Сперва его избили. А забрали за то, что у Педро была лавочка. Лаура ушла вместе с отцом. Она сказала, вернусь только вместе с отцом.

— Где они теперь?

— Не знаю. Их увели по дороге на запад. Dios lo ve que malo es [20] Видит бог, как это несправедливо (исп.) . .

Женщина закрыла глаза.

Людвикас посмотрел на часы. Оставалось две минуты, надо было бежать.

Грохоча по ухабам, грузовики мчались мимо крутых горных утесов, мимо посеревших колонн платанов и острых башен кипарисов. Мчались в сторону Сарагосы посреди белого дня, и каждый боец знал, что в высоком небе в любую минуту могут появиться вражеские самолеты, которые издалека уже заметят их машины, эти две черные точки, волочащие за собой облака густой пыли. Что будет дальше, тоже каждый знал, поэтому тревожно поглядывали в небо, поскольку за адским грохотом машин никто бы не расслышал стального рева «юнкерсов». Лишь Людвикас Йотаута сидел молча, не слыша разговоров; остроты, перепалка бойцов казались настолько неуместными, что его разбирала злость. Людвикас боялся, чтобы приятель поязыкастей не заговорил с ним, ведь он мог не выдержать и наболтать черт знает что. Не выходила из головы судьба семьи лавочника. А кто скажет, сколько таких семей во всей Испании? Не видевших за всю жизнь ничего хорошего, еще от дедов слышавших о кострах инквизиции и вот теперь тоже попавших под подозрение. Когда угнетенный веками человек сам берет в руки дубинку власти, он подчас силится свести счеты с историей, машет этой дубинкой налево и направо; не может опомниться, призадуматься, взвесить. Машет, наслаждаясь своим могуществом, стараясь убедить в этом и себя и тех, кто послабее, у кого нет этой дубинки.

В середине июня дрожащая рука Людвикаса едва удерживала карандаш.

«Уже третий день во рту не было ни капли воды.

Передо мной, внизу, поблескивает холодная излучина Эбро.

Два солдата ушли за водой и не вернулись. Добровольцы есть, но командир не разрешает. Пока не прорвем кольцо окружения, нет ни малейшей надежды…»

Они лежали среди раскаленных камней, как среди огромных пылающих головешек, вдыхая запекшимися ртами обжигающий воздух. Казалось, языки пламени лизали их тела, до поры до времени живые, хотя враг, по-видимому, уже похоронил их. Отсек от батальона горсточку людей на плато предгорья, все силы бросил на юго-запад, где гремели орудия и стрекотали пулеметы, а здесь только внимательно следил за каждым движением попавших в окружение и медлил с атакой, потому что предгорья были открыты со стороны Эбро. За спиной у них поднимались острые хребты, крутые, как бы литые, без ущелий. Не убегут, решил враг. На самом деле, отступать было некуда. Прижатые к гранитной стене, они могли только держаться до последнего, ждать атаки и, подпустив врагов поближе, расчистить себе дорогу. Но враг не спешил атаковать. Пулеметная очередь била по камням, цокали одиночные винтовочные выстрелы. Они отвечали тем же, но попусту не стреляли, потому что знали, что патроны на исходе. Это, без сомнения, хорошо знал и враг.

— Вот бы пошел дождь… Хоть несколько капель бы упало…

— Не говори, Марек.

— Во время сенокоса в Чехословакии всегда дождь. А как у вас, Людвикас?

— Марек, не думай об этом…

— Я знаю, ты сам думаешь.

— Ну и что. Лучше молчать. Когда говоришь, труднее. У нас тоже идет дождь. А иногда так хлынет…

— Эта река… Если бы не Эбро…

— Правда, Эбро. Не надо смотреть туда, Марек.

— Ведь блестит. Вода как зеркало. Холодная, наверно.

— Замолчи! — закричал Людвикас и зажал руками уши.

— Слушаюсь, капрал.

Ночную росу впитали раскаленные камни. Людвикас лизнул языком затвор винтовки. Он был прохладным, но сухим. Ни одного лиственного дерева, даже сочной травинки. Отломил ветку можжевельника, содрал зубами кору, пожевал. Горечь разъедала рот, затошнило. Отшвырнул веточку, спрятал лицо в изгибе локтя, тяжело задышал. Этим утром, этим утром…

Утро было еще далеко, и они заснули кто в окопах, кто среди голых и теплых камней. Лишь часовые терли изъеденные пылью и слипающиеся от дремы глаза и глядели в серую тьму.

Людвикасу Йотауте снилось, что он идет вброд по Швянтупе. Швянтупе широкая, а он идет и ведет за руку Эгле. «Ты не бойся, это наша река, я ребенком здесь раков ловил», — подбадривает он Эгле и ведет по бурлящей воде. На мостках стирает мать. «Кто она?» — не узнает ее Эгле. «Это моя мама. И твоя», — отвечает Людвикас. Теплая вода уже выше колен, она пенится на камнях, бурлит. «Не выпускай моей руки, Людвикас», — просит Эгле. «Дети! — кричит мать, она стоит на мостках с вальком в руке, высоко подоткнув юбку. — Дети, там глубоко. Куда вы идете, дети!» Вода уже по грудь, они идут, а Эгле прижимается к его плечу и просит: «Не выпускай моей руки». — «Сейчас перейдем, — подбадривает ее Людвикас. — Вот уже и берег недалеко». — «Не выпускай моей руки»… «Дети! Дети мои!» — голос матери уже далеко, далеко. Вода заливает грудь, доходит до рта, и Людвикас, ощутив страшную жажду, открывает губы…