Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Очень.

— Может, потому и стихи пишешь?

— Наверное… Нет, нет, совсем не потому. Иногда как задумаюсь, как захватит, кажется, если не возьму в руки карандаш… Ты только не смейся, Людвикас.

— Я тебя понимаю. Это очень хорошо, Саулюс.

— Тогда я или стихи пишу, или рисую. Хочу передать, что чувствую.

— Всегда поступай, как чувствуешь. Это и есть главное — быть настоящим.

— Людвикас?..

— Да… Спрашивай.

— Людвикас, ты коммунист?

— Сейчас беспартийный.

— Ты сражался вместе с коммунистами там, в Испании…

— Борьба была трудная. Об этом надо бы долго рассказывать, но, может, не сейчас. Я даже не сумел бы рассказать. В другой раз, когда ты захочешь послушать…

— Людвикас, скажи мне правду, ведь ты не сможешь мне соврать…

— Спрашивай, Саулюс. Это хорошо, что ты спрашиваешь.

— Нет, нет, может, не стоит, но все равно спрошу: ты не любил эту девушку?

Лицом, подушечками пальцев ты почувствовал темноту; она сгустилась, стала липкой, душной, и негромкий голос Людвикаса едва просочился сквозь нее:

— О чем ты меня спрашиваешь, Саулюс?

— Ты не любил Эгле! — ты уже не спрашивал, а швырнул обвинение.

Словно дырявые мехи, захрипела грудь Людвикаса, рука скользнула по стене, оклеенной бумагой, и упала на перину.

— Ты так говоришь…

— Если б ты любил Эгле, ты бы ее не оставил. Ведь правда? Не поехал бы в такую даль… Не поехал бы…

Людвикас молчал.

— Я долго думал, Людвикас. Я не знаю… я не могу понять…

— У тебя есть девушка, Саулюс, и ты ее любишь, — сказал Людвикас, и ты, застигнутый врасплох, растерялся — правда, ненадолго.

— Я никогда бы так не сделал, — сказал ты твердо.

— Саулюс, брат мой… Я не знаю, можно ли говорить о любви, объяснять ее. Не знаю, можно ли доказывать словами. Ты не сердись, я лучше помолчу. Я столько лет любил молча.

Не так уж много сказали вы друг другу и лет пятнадцать спустя, той памятной весной 1962 года. Ты уже давно был женат на Дагне, но никак не мог найти свободных полдня, чтобы съездить в Каунас к Людвикасу. Даже не полдня — часа, полчасика ты не находил, оказавшись случайно в Каунасе. Ни разу не попросил его, чтобы он поведал о тех далеких краях, о которых обещал рассказать «в другой раз». Не вспоминал Людвикаса, даже не думал о нем. Нет. Точно не вспоминал. Сидел в своей клетке, бродил вдоль стен, холодными пальцами трогал металлические прутья и не видел выхода, а может, просто не в силах был открыть дверцу, хоть она была и не заперта. Тебя ни на час не покидала глубоко засевшая в голове и сердце обида. «Рви! На клочья!» — вскакивал иногда во сне, обливаясь холодным потом. «За что осуждены братья! В комсомол хотел пробраться», — штыками вонзались слова. «Я обвиняю братьев… Я… я…» Чтоб ничто не напоминало об этом, сторонился Людвикаса, избегал близости, а может, раненое самолюбие замораживало рассудок и чувства. Все откладывал — спешить-то некуда: не обниматься же с ним да целоваться. Пускай дрова перегорят, погаснут, превратятся в золу, тогда уж закроем задвижку. Чад опасен для жизни, ха-ха…

И вот письмо. С первого взгляда узнал почерк, но швырнул конверт на стол. Дагна позвала обедать, и ты пошел на кухню. Ел вкусное телячье жаркое, говорил о новой выставке, «до того занюханной и примитивной, какой еще не бывало», рассказывал подцепленный где-то похабный анекдот, но не переставал думать о письме Людвикаса. После обеда спокойно, как бы между прочим, сказал:

— А ведь, кажется, письмо…

— Почему ты не посмотрел, что там? — удивилась Дагна.

— Люблю закалять волю.

Письмо оказалось коротким. Людвикас писал, что после операции лежит в больнице. Врачи обещают оперировать еще раз. Но это ничего, «все будет хорошо». И в заключение: если Саулюсу доведется быть в Каунасе, может, найдет несколько минут, чтоб проведать его. Привет супруге.

— Сколько раз я тебе говорила, Саулюс, — глаза Дагны заблестели.

Саулюс заметил это, отвернулся.

— Не начинай…

— Тебе все чужие. Ты только сам для себя…

— Дагна! Я никому не вешаюсь на шею. У каждого своя жизнь. У моих братьев тоже.

— Тебе и моя мать чужая. Я одна к ней езжу, стыдно все время повторять: нету времени, занят, работает. Где же эти твои работы?

Это был удар ниже пояса. Надо сказать, что Дагна уже не первый раз, не сдержавшись, наносила его. Ты пошатнулся, почти ощутив физическую боль, и, избегая ссоры, заперся в своей комнате. «Как она смеет? Какое у нее право? Это священная частица моей жизни, которую никому не дозволено трогать. Ни словом обмолвиться не дозволено. Этого я не забуду, никогда не забуду!»

И все-таки назавтра пригнал из гаража машину и сказал Дагне: поехали.

Когда вы вошли в палату, Людвикас спал. Его руки казались настолько белыми, что сливались с пододеяльником. Откинув голову, он хрипел приоткрытым ртом, веки глаз подрагивали. Старик, скорчившийся на соседней койке, придвинул белый табурет и пригласил «мадам» садиться.

— Разбудите, а то до самого ужина дрыхнуть будет, — сказал.

— Давно уже? — спросил ты.

— Точно не скажу, с месяц…

— Давно ли спит?

— А, спит… Таблетки такие дают…

В палате было душно, воняло лекарствами, мочой (под койкой Людвикаса стояла «утка»), ты смахнул со лба пот, посмотрел на Дагну, стоящую в ногах койки, и поднял руку, чтобы притронуться кончиками пальцев к плечу брата. То ли что-то удержало твою руку, то ли ты сам ее отвел, — ты не мог этого понять. В тот самый миг Людвикас блеснул белыми, затянутыми молочной пеленой, глазами. Тяжелые веки снова упали, затрепетали и робко приоткрылись, взгляд вонзился в Дагну, застыл. Людвикас перестал дышать, его грудь что-то сковало, из приоткрытых губ рвался вопль, но он был где-то далеко, не мог пробиться наружу. Ты оторопел от страха, почудилось, что Людвикас, вздохнув в последний раз, угасает. Взял его за плечо, потормошил:

— Людвикас…

Он почувствовал твою руку, покосился белками глаз на тебя, но нельзя было понять, узнал или нет, и снова уставился на Дагну. Дагна, по-видимому, не выдержала этого взгляда. Шагнула к тебе, стала рядом, все так же сопровождаемая взглядом Людвикаса, и сказала:

— Мы пришли вас проведать.

Только теперь лицо Людвикаса ожило, губы дрогнули, на них затеплилась едва заметная улыбка.

— Это моя жена, Людвикас, — торопливо сказал ты и спросил: — Тебе худо, да?

Людвикас облокотился на постели, поднял голову, будто пытаясь усесться, но тут же опустился на подушку.

— Нет, нет, совсем ничего… Мне только померещилось, поначалу я не понял. Сам не знаю, что со мной вдруг случилось…

— От таблеток, — вставил сосед по койке — Все от таблеток, лучше меньше их принимать, так мне дочка говорит.

Дагна уселась на табурет, положила на тумбочку пять оранжевых апельсинов. Людвикас не спускал взгляда с ее лица, рук.