Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

Неподалеку от Кафедрального собора садится на укромную скамью, смотрит на гудящий город, на гуляющих людей. Надо бы позвонить, думает. Где же его друзья? Ах, начнут спрашивать. Нет уж, нет!.. Но ведь он не ел целые сутки, со вчерашнего обеда ни крошки во рту. Голоден как волк, но почему-то не чувствует этого; только слабость и ноющая пустота под ложечкой, словно у него выдрали внутренности. Это от вина и водки, конечно. Обшаривает карманы, еще раз проверяет бумажник — ни рубля. Лишь какая-то мелочь. Надо позвонить, надо. Альбертас Бакис! Да, да, только неизвестно, сидит ли он летом дома. Правда, в тот раз не говорил, что собирается куда-то уезжать. Позвонить… Такая вот история, Альбертас, потерял деньги, дай чего-нибудь перекусить… Не только это, можно будет просто посидеть и поговорить. О чем? Бог ты мой, Альбертас, о чем угодно… Саулюс посидит и послушает. Рассказывай, Альбертас, новости. Я даже газет не читал, знаешь, в деревне… рассказывай…

В телефонной будке Саулюс стоит долго, сжимая в пальцах копейки, пытаясь вспомнить номер телефона, увы… «Чего удивляться, — снисходительно думает, — я даже свой домашний номер забываю». Заходит на почту, просит абонентную книгу. Альбертас отзывается сразу же, и Саулюс поначалу даже удивляется: неужто ждал моего звонка?

— Привет, старик.

— Саулюс! О майн готт! Где ты теперь?

— Совсем недалеко, Альбертас. Что нового?

— Жми сюда. Сию же минуту.

— Поздно.

— Не ломайся. Через пять минут жду!

Альбертас Бакис открывает дверь, распахивает объятия, здороваясь, сыплет французскими и литовскими словами.

Саулюс только теперь замечает, как помята его одежда; торопливо стягивает пиджак, вешает в передней, бросает взгляд на светлые брюки — на коленях зеленые пятна. Приглаживает пальцами волосы, опускается в мягкое кресло.

— Ты не удивляйся, Альбертас, что я так…

Но Альбертас его не слышит и ничего не замечает.

— Что пить будешь? Вино? Коньяк?

— Ничего.

— Как так ничего?

— Не предлагай, — Саулюс, зажмурившись, качает головой; от одной мысли о вине становится плохо, он боится, как бы не пришлось бежать в туалет…

— Кофе нету. Чаю?

— Только покрепче.

— Может, перекусить чего-нибудь?

— Неплохо бы, — у Саулюса урчит в животе, кажется, там засел хищный зверь.

— Жалко, Ядвиги нету.

Саулюс рад, что Альбертас один: можно успокоиться, не придется прикрывать руками запятнанные брюки, не надо бояться расспросов, сочувственных или осуждающих взглядов Ядвиги.

Саулюс не думает ничего дурного о жене Альбертаса: это бойкая, может быть, чуть капризная женщина за сорок, отнюдь не собирающаяся стареть. Если в молодые годы Ядвига однажды и показала норов — неизвестно почему забрала дочку и ушла к матери, живущей около Острых ворот, то позднее сама призналась: ах эти художники, по сей день я их не пойму. Так что целых пять лет — ничего в ней не осталось, что бы напоминало о былом, — Саулюс проводил в этой комнате дни и ночи, часто не замечая, когда занимается утро и когда наступает вечер. Здесь прозвучала и та пощечина. Он тогда рассвирепел, поклялся, что никогда не забудет ее и не простит; а сейчас качает головой — как надо было тогда взять руку матери и поцеловать.

Альбертас ставит на низенький столик тарелку с двумя бутербродами. Мужской рукой нарезанный хлеб и колбаса. Огурец кружочками.

— Что есть, тем и угощаю. Была бы Ядвига… В командировке в Москве, завтра вернется. Говоришь, ни капли не будешь? А я-то думал, отметим как положено.

— Что это мы должны отметить? — с набитым ртом спрашивает Саулюс.

— Мало ли причин. Вот ты! Давно у меня не был. Кроме того… Кстати, где ты пропадал? Я тебе все звоню да звоню.

Кусок застрял в горле.

— Почему я вдруг всем понадобился?

Альбертас наливает в бокал вина, отхлебывает, снова ставит.

— Могу тебе признаться, Саулюс, заключил я одну сделку. Не окончательно, но дал слово. Ты ешь, Саулюс, этот бутерброд тоже.

— А почему ты не?..

— Я только что… Не слышишь запаха яичницы? Когда я один, всегда яичницу жарю.

Альбертас встает, скрещивает руки на груди, по-детски прикусывает нижнюю губу, снова садится.

— Очень бы хотел, чтоб ты меня правильно понял. А все-таки, может, одну рюмочку…

— Говори, Альбертас.

Саулюс кладет недоеденный бутерброд на тарелку, смотрит на Альбертаса, растерянного, нерешительного, каким ни разу его не видел. Куда-то подевались его остроумие, беззаботность. Не тот уже Альбертас, ей-богу…

— Говори.

— Ты меня знаешь, Саулюс, мы старые друзья. Может, только мы и остались близкими друзьями из той славной компашки. Правда, еще Йонелюнас. Только что получил от него письмо из деревни. Радуется, что начал крупное полотно.

— Заезжал ко мне. Вчера.

— Вацловас? Странно. Как он там?

— Прости, я перебил.

— Старые наши приятели… Одни остыли и отвернулись, другие, плюнув на все, забрались в свои берлоги, третьи спились и погубили талант. Были и такие, сам знаешь, имен называть не стану, кто вовремя спохватился и крепко стал на ноги, сейчас они задают тон всей живописи. Да, да… Я не говорю: тогда мы занимались ерундой. Это были годы юности, годы поисков, годы пороха и огня. Ты согласен со мной, Саулюс?

— Говори.

Саулюс впервые за весь день забывает свою боль, спокойно берет стакан чая, пьет, наблюдая за Альбертасом и повторяя про себя: не тот уже Бакис, не тот…

— Так вот, не у всех у нас было этого пороха поровну, и не все сберегли его сухим. Буду говорить о себе. Скажу начистоту, надоело кривляться — больших надежд на себя не возлагаю и горы сворачивать не собираюсь.

— А кто знает, Альбертас… Погоди, погоди, позволь мне… кто знает, когда пробьет твой час. Кто это может сказать? Какой критик посмеет сказать, что твоя песенка уже спета?

— Я сам себе пророк. Я сам! И думаю, у меня есть право сказать себе правду.

— Нет права, потому что ты не знаешь своего часа.

Альбертас жалобно улыбается и наливает себе вина.

— Когда тебе далеко за сорок, можно ждать и последнего часа?

— Не паясничай, Альбертас. Ты никогда не был таким.

— Да, я был веселым парнем, клоуном в нашей компании. Всем я нравился таким. А когда теперь говорю начистоту, даже ты, мой друг, не можешь выслушать.

— Так каждый может рассуждать: ах, я не гений, какой же смысл в моей работе.

— Не извращай мысль, напоминаю еще раз: я говорю только о себе. И если я за год пишу пятьдесят работ, а три-четыре из них удается протолкнуть, то как это все выглядит?

— Если хоть одна…

— О да, такая, которую… о которой… Увы, как видишь, их тут же забывают. Тут же, едва увидев свет дня, они отправляются на кладбище. Может, скажешь, надо верить в воскресение из мертвых?

— Бывает и так, вспомним историю.