Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Да что ты знаешь, что? — Саулюс задыхается от ярости. — Что Дагна меня бросила, знаешь?

Ругянис криво и ликующе усмехается:

— Наконец-то заговорил.

— Что ты еще слышал, Аугустас Ругянис?

— Не устраивай истерики. Могу добавить: если уход Дагны для тебя был сюрпризом, то для кое-кого…

— Ты видишь Дагну?

— Мы с тобой люди искусства, Йотаута…

— Ты видишь Дагну? — налегая грудью на стол, Саулюс прижимает Аугустаса Ругяниса к стене.

— Если хочешь напрямик — скажи, кто из женщин — кто? — понимает нашу работу?

Саулюс медленно встает, опираясь руками на стол, и вполголоса, но очень отчетливо произносит:

— Удивительно твое величие, Аугустас Ругянис, но еще больше — твое ничтожество.

На улице он думает, были ли люди в кафе? Слышал ли кто-нибудь их разговор? Заметила ли барменша Стасе, как он бросился в дверь? Ничего не может вспомнить, а в следующую минуту перестает напрягать память, потому что все заглушает яростное желание что-то сделать, выкинуть что-нибудь. Вышибить локтем окно магазина, заплакать посреди улицы… Вскарабкаться на леса реставрируемого дома, в зеленом скверике броситься ничком на траву… или усесться вот тут на ступеньках… Руки в карманах брюк, голова втянута в плечи, ноги водят с одного края тротуара на другой. Прохожие расступаются, обернувшись, провожают подозрительными взглядами. Никому он не нужен, один среди незнакомых, куда-то спешащих людей. Один во всем городе, в чужом мире, и ему так мало надо — место, чтоб посидеть спокойно. Но где оно, такое место? Куда податься, пока не учинил скандала?

Перекошенные деревянные, окованные железом ворота приоткрыты. Трое стоят тесной кучкой. В руке старика поблескивают бутылка и стакан. Саулюс Йотаута, споткнувшись о рытвину, вбегает в подворотню, протягивает руку к стакану. Старик наливает почти доверху красной густой жидкости, и Саулюс осушает стакан. И тут же натыкается на взгляды, кажется, видящие насквозь. То ли от выпитого портвейна, то ли от этих тупым железом режущих взглядов его передергивает. Вернув пустой стакан, достает из кармана мятую бумажку, сует самому молодому из троицы, прыщавому увальню, но старик тут же выхватывает деньги и подает маленькому, тощему человечку.

— Он сходит.

— Люди! — радуется человечек, сжимая деньги в грязной ладони и подтягивая локтями спадающие штаны. — Люди, я мигом.

— Динамит возьми, — говорит старик.

Под облупившимися сводами старой подворотни прохладно и сыровато. Крутая лестница спускается в темный подвал. В нескольких шагах — зажатый между домами дворик, кое-где мощенный булыжником. Шумят дети, баба с толстыми ляжками развешивает белье.

— Нелегко жить-то?

Саулюс только теперь всматривается в старика, сосущего окурок. Лицо изможденное, тонкие морщины почернели, беззубый рот запал. Рука старика опускается на его плечо, Саулюс хочет сбросить ее, но не может.

— Чего молчишь?

— А о чем говорить? — угрюмо спрашивает Саулюс. — Надо ждать, пока сходит.

— Нравишься ты мне, — ухмыляется увалень и кладет лапу на другое плечо Саулюса. — Я всегда говорил: меньше трепотни.

— А я люблю, когда человек к человеку идет с сердцем нараспашку… — разглагольствует старик, но увалень обрывает его:

— Еще лучше, когда карман у него нараспашку.

— И сердце, и карман!

Мелкой трусцой вбегает человечек, проводит рукавом рубашки по лицу, с хихиканьем выуживает из глубокого кармана штанов бутылку.

— Вот!.. — сует Саулюсу. — И сдача осталась.

— Не надо.

— Не надо? Это хорошо. Разливай-ка.

Саулюс наливает полстакана, подает старику, но тот великодушно отталкивает руку — сам начинай. Саулюс выпивает, последние капли из стакана выливает наземь.

— Не кривляйся, — возмущается увалень, но старик осаживает его:

— Может, человека не от этого трясет. Не знаешь, так помолчи.

Саулюс вручает старику бутылку со стаканом, думает: умница старик, понимает; люблю тебя, сказал бы Аугустас Ругянис. Вспомнив Ругяниса, он снова вздрагивает, прислоняется к каменной стене. Внутренности обжигает алкоголь, по спине струится прохлада, даже затылком он чувствует ее, и тело как-то понемногу расслабляется, исчезает раздиравшее его напряжение. Как после марафонского бега, потребовавшего всех сил. Вздохнуть бы с облегчением, втянуть поглубже в легкие этот воздух подворотни и уйти восвояси. Но куда идти? Куда?

Появляются еще двое. Облизывают пересохшие губы, видно от чертовской жажды, и с подозрением смотрят на Саулюса.

— Наши, — объясняет старик.

Саулюс кивает, заметив, что бутылка опустела, сует руку в карман, потом в другой.

— Ты во внутреннем поищи, — советует прыщавый увалень и распахивает пиджак Саулюса.

Саулюс хватает его руку, их глаза сталкиваются. Снова вспоминается взгляд Аугустаса Ругяниса, его потные пальцы.

Старик молчит. Другие тоже ничего не замечают.

— Я сам, — говорит Саулюс и, достав бумажник, вынимает крупную купюру. — На все.

Загораются пьяные глаза, маленький человечек потирает ладони.

— Люди!

На сей раз Саулюсу наливают доверху, и все дружно требуют, чтоб он выпил до дна. Он выпивает, все так же привалившись спиной к каменной стене. Потом старик предлагает податься на лоно природы, и они все куда-то идут. Старик спрашивает Саулюса, не артист ли он. Нет, отвечает Саулюс, но старик не верит и говорит, что знавал одного артиста, который тоже однажды вот так к ним приклеился. Только карманы у него были пустые, одна трешница. Они долго тащатся узкими переулками да дворами. Саулюс хочет повернуть в сторону, потому что изредка сознание проясняется: чем все это кончится? — но мужчины берут его под руки, и все в любви и согласии добираются до какой-то лужайки. Деревья, кусты, за ними блестит вода. Растягиваются на траве. Саулюсу жарко, он стягивает пиджак, подстилает его и валится на спину. Голубое небо летит, падает. Мужчины говорят о чем-то, бутылка звякает о стакан. «Сейчас я встану и пойду… пойду», — мелькает в голове Саулюса.

Продрав глаза, он видит на руке кровь. Лежит оторопев, пытаясь хоть что-то вспомнить. Но откуда кровь? Никакой боли, ни малейшей, только желудок ноет и во рту какая-то мерзость. Садится. Один, кругом ни души. Валяются осколки бутылки. Да, во сне, наверно, переворачиваясь, задел рукой по стеклу. Царапина, засохшая кровь. А где же эти… его приятели? Поднимает мятый пиджак, достает бумажник. Есть и паспорт и водительские права. «Хорошие ребята, — думает с кривой усмешкой. — Правда, деньги… Но оставались ли они, сколько их там было?» Он никогда не мог сказать, сколько у него в кармане денег, а сегодня… «Ну конечно, ни рубля… Черт возьми, так тебе и надо», — он раздраженно встает; хмель шибает в голову, глаза застилает молочная мгла, и Саулюс, пошатнувшись, едва удерживается на ногах. Слабость вскоре проходит, и он уже может оглядеться в вечерних сумерках. Рядышком Нерис, а за рекой — жилой массив Жирмунай. За спиной высокая круча, неподалеку по улице проносятся машины. Саулюс успокаивается, ему вроде становится легче. Садится, снова валится на спину и смотрит в небо, вдали перечеркнутое белой ленточкой дыма. Вспоминает мать, сидящую на веранде, ее слова, заставившие Саулюса снова убежать из дому. Вспоминает Дагну и свою пустую квартиру этим утром, вспоминает Аугустаса Ругяниса, протянувшего руку, людей в подворотне и этот бесконечный поход по узким улочкам и дворам Старого города… Все это он вспоминает медленно, спокойно, словно мысленно перебирает дела этого дня, ищет, чего не сделал да о чем забыл. Валяется так долго, пока в окнах Жирмуная не загораются огни, потом встает, спустившись к воде, умывает руки, лицо, вытирается платком. На улице, пройдя немного, спрашивает себя: «А что же дальше, Саулюс Йотаута? Куда теперь? Куда?» Ни-ку-да, ни-ку-да, ни-ку-да… — высекает шагами единственный ответ.