Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

Она села рядом с закрытой кадкой усталая, давая передых занывшим рукам и спине. Ничего больше не могла делать — ждала. Даже на шаг нельзя отойти, она верила, что надо неотступно находиться рядом и слушать, слушать хлеб, охраняя его. Каролис растопил печь, потрескивали поленья, гудел огонь, плясали тени на темных стенах избы. Потом она разложила на лопате стебли аира, постелила зеленую ломкую постель, а на нее бережно, словно новорожденного, положила комок теста, большой и увесистый. Смочив руки холодной водой, подровняла края, похлопывала, гладила. Каролис, наклонив простоволосую голову, смотрел на руки матери. Матильда попросила помочь, и Каролис отнес лопату к печи, положил на под, а тогда мать ласково отвела его в сторону и сама задвинула каравай в печь. Постояла перед жаркой печью, вернулась к квашне и снова долго сидела на лавке, вдыхая разносящийся по всей избе запах хлеба.

Когда славно подрумяненный каравай ложится на стол, Матильда снимает передник, надевает платок в мелкие цветочки — кашемировый, еще при царе купленный Казимерасом за полтинник, и выходит на веранду. На веранде тоже пахнет хлебом. Весь двор пахнет хлебом. Запах хлеба до того сытен и пьянящ, что мать садится в свое кресло и сидит так, зажмурясь, вслушиваясь в трепетную вечернюю тишину. Открыв глаза, видит Каролиса в черном костюме, аккуратно причесанного. Рядом с ним прислонился к дверному косяку Саулюс, засунувший руки в карманы штанов и глядящий в землю. Матильда знает: надо что-то сказать, но не находит слов. Всюду — запах хлеба. Опершись на кресло, хочет встать, но едва может шевельнуться. «Почему я такая тяжелая?» — думает. Подходит Каролис, берет под руку. Матильда встает и говорит:

— Пойдемте, дети, к отцу.

Солнце на западе. Тени все длиннее.

«Дойду ли в такую даль?» — думает Матильда, все еще не выпускавшая руки Каролиса.

Саулюс идет за ними, втянув голову в плечи.

Мать слышит шаги. Шаги Каролиса… Саулюса…

Напрягшись всем телом, вслушивается она в шаги Каролиса и Саулюса.

«Тяжкой была моя любовь к детям», — думает она.

— …Нарежь, Каролис, хлеба, — приказывает Матильда и не спускает глаз со старшего сына, приставившего каравай к груди. — Всем по ломтю.

Ломти теплого хлеба ложатся на стол, словно первые борозды весенней пахоты.

— Пять ломтей отрежь.

Каролис окидывает взглядом стол, словно пересчитывая собравшихся, и кладет еще два ломтя. Сидит, не откладывая каравая, все еще держа его в объятиях, и отрезает еще один ломоть, шестой.

— Отведаем.

Каролис мажет маслом, берет сыр с досочки, откусив, запивает молоком. Саулюс отламывает горбушку.

— Здесь, в конце стола, всегда сидел отец, — говорит мать; она сидит на своем месте, на своем старом месте, положив перед собой усталые руки. Глаза в вечерних сумерках пригасли, лицо посерело. — Его место за столом никогда не пустовало, я видела его здесь каждый день. И сейчас он с нами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Не будет у нас покоя, Матильда.

— Сколько лет уже прошло, а ты все охаешь.

— Не зря говорю.

— Ешь, работа ждет, не праздник.

— Не могу. Все стоит перед глазами и стоит.

— Прочитай три раза «Отче наш…».

— Не поможет. Послушай, Матильда, почему я позволил папаше уйти? Рано утром, ни свет ни заря; видел, как он открыл дверь амбара, накинул котомку на плечи и ушел. Будто нищий, Матильда. И тебя не послушался, когда посылала искать его. Все откладывал, времени не находил.

— Разве могло быть по-другому? Его манили родные края, сам ведь говорил.

— Я ни разу не попробовал его переубедить. Иногда даже думал: пускай, одним ртом за столом меньше.

— Тяжелый год тогда выпал.

— Но я ведь хотел, чтоб папаша ушел, Матильда! И папаша это чувствовал, наверняка чувствовал, потому и ушел. Но не унес с собой проклятья.

— Успокойся, Казимерас.

— Нет, нет, не будет мне покоя. Ни у кого из нас никогда не будет покоя, помянешь мое слово.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ты позвал нас, Казимерас, вот мы и собрались, — говорит Матильда. — Сидим теперь.

Каролис отодвигает ломоть, пожимает плечами, поворачивается к Саулюсу, налегшему на стол.

В распахнутое окно струится вечерняя тишина, но Матильда слышит далекое громыхание телеги, жалобное мычанье теленка, спокойное журчание Швянтупе, треск кузнечиков в траве. Живая эта тишина. Трепетная, неутомимая, как сердце… А когда останавливается сердце, неужто ничего не остается? Ведь Швянтупе будет журчать по-прежнему, и кузнечики будут стрекотать. По-прежнему, по-прежнему…

Она устремляет взгляд на другую сторону стола, где сиживал Людвикас. Правда, редко. В детстве, когда летом возвращался из гимназии… и еще несколько раз, когда забредал.

— Людвикас… напротив… так и вижу…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— О чем вы разговаривали, Людвикас?

Людвикас швырнул окурок, растоптал и отвернулся.

— Вы меня избегаете, но я хочу знать.

Иссохшее, увядшее лицо сына безмолвно.

— Ты не обвиняй Каролиса, Людвикас. Ты не можешь его обвинять. Обвиняй меня, свою мать, это я тебя впутала.

— Будто сговорились оба, — Людвикас усмехнулся, шрам на виске задрожал. — Каролис тоже извиняется. Не обвиняй, говорит. За что я должен обвинять? И кого?

— Такое время смутное было.

— Нет, мама, это мы были такие. Мы все. Но ведь жизнь не кончилась.

— И ты ни на кого не в обиде, Людвикас?

— Не понимаю тебя, мама.

— С юных лет был за правду, весь мир обошел, за людей стоял, за людей. Ведь те, в которых ты верил, потом тебя самого…

— Моя вера, мама, это не карман. Вывернул карман, вытряс крошки да пыль, и он пустой, чистый, опять вкладывай в него, что надо. Нет, нет, мама, все не так. Что мне жизнь дала, все тут, — Людвикас прижал руку к сердцу. — Глубоко лежит и намертво. Одного не понимаю: не только ты и Каролис, многие на меня сегодня смотрят странно — почему я ничего не требую? Конечно, сняли судимость, публично отметили: участник гражданской войны в Испании! Хорошо, спасибо! Как-то вызвали меня и говорят: «Товарищ Йотаута, вы такой человек, заслуженный, а работаете рядовым рабочим на заводе. Мы хотели бы вас рекомендовать…» Я не согласился. Товарищи обиделись, мол, заносишься, сторонишься нас… Как же им и тебе, мама, объяснить, что мне ничего больше не надо. Работаю, делаю, что могу.

— Сын мой Людвикас, ты не знаешь наших… Пройдись по деревне, поговори с любым, кто поверит тому, что ты рассказал?

— И ты не веришь, мама?

— Как я могу тебе не верить.

— Мне этого достаточно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хоть не скрипнула дверь, входят усталые годы, приникают к Матильде, кладут голову на колени и тяжело вздыхают. Долгим было их путешествие в этот день, в этот угасающий вечер к караваю свежего хлеба.