Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

Женщина растерянно молчала. Потом снова торопливо заговорила, словно отодвигая тот момент, когда ей придется об этом сказать.

— В этой комнате долго жил один из наших братьев, потом другой, наконец младшая сестренка. Паулюс обо всех заботился, всех выводил в люди, помогал встать на ноги. У меня тоже здесь квартира, на первом этаже. Муж в мелиорации работает, получил право на кооперативную, все сделал, чтобы и Паулюс устроился по соседству. Мы оба учительствуем, только я в начальной. Скоро и первый день учебного года…

— Где Паулюс? — повторила Кристина; ее голос прозвучал требовательно, даже повелительно.

— Пойдем в его комнату.

Кристина хотела оттолкнуть руку женщины, но опять повиновалась.

— Вы вчера были у Паулюса, я знаю.

— Где он?

— Я вам уже говорила — пока его нет. Присядьте, хоть на минуту присядьте. Я хотела бы вам показать, да сама не знаю… Сегодня утром я эти бумажки собрала. Полная комната была порванных, смятых бумажек. Писал да бросал, писал да рвал. Ваше имя нашла. Если вас интересует…

Женщина взяла со стола большой конверт, достала из него горсть обрывков, крохотных клочков.

— Если интересует…

Пальцы не повиновались Кристине. Она хотела отшвырнуть прочь эту кучу бумажек («Мне дела нет до чужих писем!») и уйти от этой странной женщины, бежать от ее взгляда, спастись от того, что скрывалось под ее показным спокойствием. Быстрее, быстрее… Ах ты господи… Однако глаза уже скользнули по строке, торопливо, нервно выведенной синей шариковой ручкой.

«…Своды зари, огненными руками воздев ледяной колокол Северного неба, всему миру вещают о твоей любви и моей привязанности, о юном благовесте радости твоей и раскрывающемся пурпурном цветке грез моих… Однако страшит меня черная туча…»

Откуда докатилось это запоздалое эхо? Не эхо ли это давнишних солдатских любовных писем, которые Криста, выйдя замуж, однажды сожгла? Чтоб они не напоминали постоянно о Паулюсе, чтоб не попали в руки Марцелинаса; он-то, может, и ничего не сказал бы, но стоит ли…

«…нету, нету, нету. И не будет, доподлинно знаю, однако хочу верить и ждать. Тебе не к лицу черные одежды, не надевай их, Криста, сорви их, позволь, я сам их сорву…»

«…Неправда! — кричу. Ложь! — кричу. Обман! — кричу. Почему ты не отвечаешь? А может, я оглох».

«…часы остановились и заржавели, а мы идем по озерной тропе, приходим из далекой дали, и тропа не кончается, она никогда не кончится, и твои, пальцы никогда не выскользнут из моей руки…»

«…присядь на камень, отдохни, я тебе осенней земляники наберу…»

Испещренные буковками бумажки соскользнули с колен, повисли руки, затуманенные глаза поймали взгляд женщины, все время исподтишка следившей за Кристиной.

— Паулюс в больнице? — сквозь гул в голове Криста не расслышала своего вопроса.

— Ночью брат постучался ко мне. По глазам поняла — худо дело. Как уселся на кухне, слова не могла из него вытащить. Глядит куда-то в одну точку и все пишет, пишет на пустом столе. Только изредка шепнет: «Ты уже не та. Ты не та». Утром мы вызвали врача. Посоветовал отвезти…

Кристина собрала клочки с пола, положила на стол. Сидела, обессилев, погрузившись в раздумье, потом подняла глаза. Снова натолкнулась на взгляд женщины, который ни на миг, казалось, не сходил с нее.

— Вы меня презираете? — подавленно спросила Кристина. — Ненавидите меня?

Женщина вздрогнула.

— Неправда. Нет, нет! — всполошилась она. — За что я должна вас презирать? Почему? Паулюс мне много о вас говорил, и только хорошее. — Помедлив немножко, добавила: — Если хотите знать — я вам завидую.

Ах ты господи…

— Почему? Почему вы мне завидуете?

— Не знаю.

— Думаете, я счастлива?

— Не знаю. В вас что-то есть… было что-то, чего у другой…

Довольно долго обе молчали, пока сестра Паулюса снова не заговорила:

— Пройдут недели две, может, месяц, он вернется, начнет работать, печься о своих учениках. Он показывал вам свою картотеку? Нет? Вот она, — махнула она рукой на посылочные ящики, из которых торчали карточки. — Здесь как бы история каждого его бывшего ученика. Что бы ни узнал, что бы ни услышал, все записывает. Пришпиливает письма от них, фотографии, вырезки из газет. Этим он живет. Книгами и чужими жизнями. Вот почему прошу: оставьте его в покое. Не встречайтесь с ним, не надо. Эти встречи для него невыносимы. Пускай успокоится, пускай живет прошлым, тем временем, когда вы были… когда вы с ним… Эту вашу фотографию он повесил не для украшения.

Лишь выйдя на улицу, Кристина почувствовала, что держит в судорожно сжатой руке листочек. В тусклом свете развернула, разгладила и прочла: «…присядь на камень, отдохни, я тебе осенней земляники наберу…» Положила в сумку.

По низкому подмокшему небу угрожающе ползла черная шуга туч.

Перед домом Криста остановилась. Окна их комнат были так темны, что сердце сжалось. Только не домой! Не домой… Но куда деться?

И в коридоре было темно, она даже не оглянулась на дверь тети Гражвиле. Шла, выставив руки, высоко поднимая ноги. Постучалась костяшками пальцев. За дверью что-то зашуршало, зашелестело. Еще раз постучалась, сильнее, подергала ручку.

Дверь открыла Чеслова и тут же отпрянула. Кристину она не ждала, разумеется. Но почему так растерялась, словно увидела призрак? Почему в ее руке тяжелый утюг? Рука с утюгом, как с позорной уликой, спряталась за спину. На полу валялся провод с вилкой.

Кристина без приглашения перешагнула порог и машинально спросила:

— Бронюса, наверно, нет?

Чеслова попятилась, украдкой поставила утюг на тумбочку, заслонила его спиной. Только когда скрестила руки на груди, широко ухмыльнулась.

— Вот новость — Бронюс понадобился! А почему не тетя Гражвиле? Если хочешь знать, она в больницу убежала. Встретила ее. Надо или нет, все туда бегает. Просила тебе передать. Помирает кто-то.

В голове Кристины молнией вспыхнул тетин рассказ о тяжело больной женщине и тут же погас. На столе она увидела неразрезанный пирог, пустую бутылку, стаканчик с прозрачной жидкостью на донышке, и только теперь до нее дошло — Чеся пьяна. Одна пила? В одиночку?

— Почему так смотришь на меня, Криста? Или я не такая, как всегда? — Как девчонка, пальцами обеих рук взялась за подол платья, приподняла, высоко обнажив грузные бедра, повернулась на одной ноге, покачнулась. — Вот доля моя, долюшка… — Жутковато завыла, встряхнула головой и, перестав кривляться, спросила прямо: — Принесла?

— Чего?

— Динамит кончился.

— Чеся…

— Ой, ой, только не читай мне нотации. Во — сколько их уже наслушалась, наизусть слово в слово знаю. И святую из себя не изображай, Криста, чует мое сердце — ты сама-то ведь тоже в луже… Никак за Паулюсом бегаешь?