Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Моника! — задребезжало окно.

Молчание еще пуще разъярило его.

— Пусти! — грозно просипел и, подняв руку, ударил кулаком по оконной раме.

Звякнули стекла, посыпались наземь.

Он бросился к другому окну.

В комнате завопила Аделе, стала звать мать.

Габрелюс отошел в сторону, медленно остывая, вышел со двора в сад, уселся под яблоней. По правой ладони катились теплые капли. Кровь… Отодрал лоскут от исподнего, обмотал запястье и растянулся на росистой траве. Куда-то подевались беспокойство и ярость, даже мысли пропали. Окутала прохладная пустота, она казалась доброй и такой нужной.

Хотя Габрелюс приладил на двери амбарчика засов и на ночь задвигал его, Моника больше не скреблась у двери, не просилась к нему. Он даже сам себе не мог сказать — ждал хозяйку или не ждал. Днем знал яснее ясного — не впустит, хоть бы что, однако ночью, мечась в постели, слушал, не раздадутся ли шаги… Что будет тогда, не знал, ей-богу, не знал.

Под осень, воскресным вечером, во двор заехал возок и остановился возле гумна; с облучка скатились двое мужчин, бросили лошади охапку клевера — видать, собирались посидеть, стряхнули пыль с одежды и не спеша, под злобный лай пса, направились в избу.

Было уже после ужина, и Аделюке мыла посуду. Хозяйка сказала ей поживее поворачиваться, но сама от окна не отошла. И вдруг присела, развела руками, покраснела.

— Так это же свояк! Но кого он сюда ведет? — Она, покосившись на Габрелюса, бойко повернулась, поправила волосы под платком, смахнула передником с лавки хлебные крошки.

— Пойду лошадей посмотрю, — встал Габрелюс.

— Посиди, Габрис. Посиди, — удержала его хозяйка и, услышав топот в сенях, сама отворила дверь.

Первым перешагнул порог старик, стянул с головы шапку и, привстав на цыпочки, восславил Христа. Не дожидаясь ответа, протянул руку хозяйке, а сам затараторил:

— Давно уж я собирался тебя проведать, а когда собрался, то уж не один. Сынок соседа моего Пачесы, — кивнул головой на другого, высокого мужчину, которому можно было дать лет пятьдесят. — Так вот Пачеса проходу мне не дает: найди, мол, да найди для сынка справную женщину. Думаешь, это дело простое? Помнится, настал час мне жену искать. Сколько хлопот было, сколько расходов-то. Без бутылки не поедешь, свату тоже ставь… Да еще целых три года хряков свата задарма холостил. Все за то же самое…

— Дядя, — дернул старика за локоть «сынок Пачесы».

— И не жалко за такую женщину… Сама знаешь, Моника, на похоронах твоего муженька — моего брата, вечный ему упокой! — как она голосила! Ее же целый десяток баб — самых что ни на есть горластых — не перекричат. Вот ничего и не жалел я ради нее…

— Дядя, — все сильнее горбился высокий мужчина.

Хозяйка пригласила гостей сесть, а сама накрыла стол белой скатертью, поставила тарелки с хлебом, подсушенным сыром. Вертелась вьюном, еще пуще раскраснелась, предложила сделать глазунью, но мужчины отнекивались, а молодой Пачеса, достав из кармана штанов бутылку, поставил на стол. Старик потер ладони и громко хлопнул ими.

— Помнится, пока я жену подыскал, то и война успела кончиться. Лютая зима была, французы падали будто мухи. А русские — «ура» да «ура». Страшное время было, а жить все равно надо, вот я и говорю Рожюке, своей жене: землицы-то немного, говорю, у меня, хлебнем горюшка, но когда вдвоем горюшко хлебать будем, то быстрей его выхлебаем. Рожюке положила голову мне на плечо и говорит: я-то горюшка не боюсь. Вот когда она это сказала, я и понял: нужна она мне. И разве ошибся? Не-ет… Еще покойный отец рассказывал, помнится…

Пока он изложил историю отца и снова вспомнил свою молодость, бутылка опустела. Смерклось.

— Дядя…

Жених беспокоился, подталкивая старика, пока тот наконец не уразумел и не принялся расхваливать «сынка Пачесы» и выложил прямо, зачем они такой путь отмахали.

— Теперь за тобой слово, Моника, — заключил старик.

— Хозяйство хоть и небольшое, но справное; я успел разглядеть, да и дядя рассказывал, — наконец медленно заговорил «сынок Пачесы». — Я бы тоже не с пустыми руками пришел.

— Ты еще не сказал, свояк, кому жениха-то сватаешь, — рассмеялась хозяйка и покосилась на сидящего поодаль Габрелюса, потом на Аделе.

— Да что ты говоришь, Моника! Тебя сватаю, тебя хочу выдать. Вот, помнится…

— А я-то зятя ищу, Аделе мне выдать надо! — выпалила хозяйка и опять радостно рассмеялась, увидев, как растерялись мужчины.

Габрелюс тоже не ждал такого завершения сватовства. А когда возок в потемках, громыхая, выехал на дорогу, хозяйка так яростно захлопнула дверь избы, что этот стук пронесся по всей деревне Лепалотас. Проснулись дремавшие соседские собаки, затявкали, провожая незваных гостей.

Однако гостей в эту зиму хватало. Даже из-за Преная один появился. Дескать, он крестник Балнаносиса, ему хоть плачь нужны и жена и хорошее место; и совсем его не страшит, что у Моники дочка большая; выдадут ее, а сами своих ребят заведут, он-то в этом уверен, потому что в его роду мужики могучие, все сыновья да сыновья у них. Этому хозяйка ни скатерти на стол не стлала, ни сыром его не угощала — послушала его заливистые речи, посмеялась, и тот укатил обратно. Был еще другой, и третий был. Их она тоже прогнала… Не прогоняла только Анупраса Мотузу, который приходил пешком, засунув руки в карманы да посвистывая. Ему-то недалеко было, только деревню перейти. Застав Габрелюса во дворе или хлопочущего в хлеву, подходил, заговаривал и про работу и про девок в деревне — толковал как равный с равным. Но ведь и нос задирать слишком он не мог: два брата на шестнадцати моргах — не бог весть что. Несколько лет сплавлял по Неману плоты, говорят, немало денег зашиб. Пойдет ли этим летом, еще не знает, до лета еще далеко. Анупрас был одних лет с хозяйкой, может года на два моложе, и, когда он заходил в избу или засиживался там допоздна, Габрелюс не ревновал к нему, нет, этого нельзя сказать, но почему-то тревожился, все падало из рук, а улегшись в своем амбарчике, долго не засыпал, ждал, пока скрипнет калитка и он сможет сказать себе: ушел. Конечно, может, с Юрьева дня поискать себе другое место? По правде, его звал Банислаускас с другого конца деревни. И жалованья обещал прибавить. Габрелюс прикидывал и так и сяк. Его не слишком страшило, что хозяйство у Банислаускаса куда больше, что работы прибавится. Просто трудно было уйти, и все тут. Привык к дому, к скотине, к каждой вещи. Наверное, так оно и есть, думал он, ведь не первый год здесь, а шататься не хочется; еще годик протяну — тогда, может, и соберусь… Но все-таки иногда мелькала в голове какая-то другая мысль — пожалуй, не мысль даже, а просто тень какая-то пролетала, — он хотел постичь, уяснить, но так и не смог, так и оставалось непонятным, что же держит его здесь, что связывает с этим домом. Чего он ждет, на что надеется? Наверное, ни на что. Ну конечно же ни на что не надеется. А уходить не спешит и не засыпает ночью, слушает, напрягшись, что творится во дворе, что в избе.