Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Как ты скажешь, так… Сама уж не знаю, а пристал, проходу не дает.

Что это она так чудно говорит? И не голосом хозяйки, а усталым, растерянным. Как тогда в амбарчике. Как тогда?..

— Посоветуй, а то, говорит, если до весны не… В первое воскресенье после пасхи, говорит, лучше всего бы сыграть…

— Что я должен посоветовать, хозяйка? — Он стряхнул с плеч сено, подбоченился, нашарил ногами твердый пол гумна.

— Брать ли Анупраса в дом?

Габрелюс пошатнулся, осклабился:

— Анупраса?

— Анупраса. Брать или не брать?

Габрелюс хохотнул, странно промычал:

— Почему это ты меня спрашиваешь?

— Брать Анупраса или не брать? — насквозь пронзали его глаза хозяйки.

— А почему я должен советы тебе давать?

— Как ты скажешь, Габрис…

Пальцы Моники коснулись его плеча и отпрянули, будто обжегшись.

— Ну вот еще, — Габрелюс пожал плечами; глаза женщины обжигали, и он знал, что достаточно ему протянуть руки… и тут же на гумне, на ворохе с таким трудом надерганного сена… Но в жилах батрака не кровь текла — свинец. — Раз нравится, бери… Бери Анупраса…

Хозяйка попятилась на шаг, взялась рукой за гладкую жердь.

— Ты такой совет даешь?..

Свинец в жилах вдруг вскипел, страшным жаром обжигая Габрелюса.

— Раз нравится, говорю…

— Ты так, Габрис?..

Не он сам — Габрелюс торчал будто горящий столб, — его руки схватили женщину, и ее напрягшееся тело тут же обмякло, повернувшись боком, удобно растянулось на сене. Беспокойные руки заблудились в юбках, сдирая их, наконец нашарили голые бедра. Моника задыхалась, намертво прижав к себе батрака, стонала, как под пыткой, только ее лицо, ее прищуренные глаза светились райским блаженством, долгожданным и пришедшим совсем нечаянно.

— Господи, Габрис… О, господи боже…

В свидетели своего счастья она звала самого бога; могла бы, кликнула всю деревню и без всякого стыда сказала: глядите, он мой, мой, мой!

Не Габрелюс — Габрелюс все еще стоял словно обуглившийся где-то возле сена, кто-то другой, вынырнув из его одежд, яростно терзал женщину, стиснув зубы, безжалостно истязал ее за то, что она хозяйка, Балнаносене, что у него такая жизнь, такие дни… дни батрака, дни погибших грез. За все-все на свете (он подумал даже о сыне Балнаносиса, желавшем летать!) он мстил ей, этой женщине, а когда утихомирился, в изнеможении повалился рядом, чувствуя, как его тело ласкают пальцы хозяйки, зло посмеялся над своей местью, скрипнул зубами.

— Хватит! Свиньи не кормлены! — вскочил.

— Габрис… — потянулись к нему руки женщины, но Габрелюс не видел их, он не желал их видеть.

Моника тяжело встала, оправила одежду, стряхнула сено, потуже затянула платок и повернулась к двери. Там в серых вечерних сумерках маячила Аделе. Хозяйка рывком перемахнула через жердь.

— Уже пришла с реки? Уже постирала? — сурово спросила сквозь стиснутые зубы.

— Я… я валек забыла, — пролепетала Аделе, поглядывая то на мать, то на Габрелюса.

— Валек на гумне лежит?

— Я не знаю… — Аделе повернулась к двери.

— Не знаешь!

Не удержавшись, хозяйка подскочила, обеими кулаками трахнула дочку по спине, подтолкнула, и та, зацепившись ногами за порог, бухнулась лицом в мокрый снег.

Покосившись на Габрелюса, хозяйка торопливо пошла по двору.

Аделе вытерла мокрыми ладонями лицо и, мелькая заснеженной юбкой, побежала за гумно, где были ворота, ведущие к Швянтупе.

Габрелюс каждый день видел Аделе. Видать-то видел, правда, но как-то краем глаза, будто предмет какой. А пришлось — прости господи! — улечься с ее матерью на сене; пришлось матери поднять руку на дочь, чтобы он обратил свое внимание на дочь и вдруг понял и спохватился, что все чаще и чаще о ней думает. Аделе не уродилась красавицей. В самом же Лепалотасе можно было найти девок пригожее. И голосистее, и разговорчивей, и ласковее. Но Аделе была спокойная, не трещотка, по деревне не бегала, забросив работу. Можно было глядеть и не наглядеться, как она сгребает сено, теребит лен или даже подметает пол. Казалось, на ее плечах держится все бабье хозяйство, хотя и хозяйка не сидела сложа руки. Заглядевшись однажды вот так на Аделе, которая рубила свекольную ботву для свиней, Габрелюс вдруг услышал:

— Не видел, как ботву мельчат? — спросила она и фыркнула, отвернувшись.

— Ты не так, как другие.

— Много ты видел других!

— Не видел, это правда.

— Так чего говоришь…

Вот и все. Габрелюс отошел, уселся на крыльцо амбара отбивать косу. Стук-постук — и поднимет голову, глянет на Аделе, — та набирает ботву в корзину. Стук-постук — та идет по двору, мелькая белыми икрами. Стук-постук — черпает воду из колодца и через плечо зыркает на Габрелюса. Габрелюс ловит ее взгляд, растерявшись, постукивает опять и видит, что отбил неровно, лезвие кривое, как будет завтра сено косить? А когда косил уже, она прибежала на край луга и позвала:

— Завтракать иди, Габрис!

Габрелюс не слышит, знай машет косой.

— Завтракать!

Роса уже опала, и коса берет неровно, но Габрелюс не распрямляет спины — пускай зовет, пускай кличет.

Аделе подбежала поближе, взяла горсть скошенной травы и швырнула в Габрелюса.

— Завтракать!

Простоволосая голова Габрелюса вся в травинках, рубашка взмокла от пота. Он смотрит на нее лучистым взглядом, бросает наземь косу.

— Меду хочешь? — неожиданно спрашивает. — Подожди-ка.

Он бежит к ольшанику, опустившись на корточки, раздвигает осоку, хватает что-то и опрометью несется назад, странно отмахиваясь свободной рукой.

— Вот шмелиные соты, — радостно говорит. — Пососи!

Аделе высасывает пузырчатые соты, запрокинув голову, вытягивает скудные капельки меда.

— Тебя не изжалили? — облизываясь, спрашивает.

— Только одна, в руку, — смеется Габрелюс. — Соси. Вот соломинка. Через соломинку потяни.

— Мне хватит. Теперь ты.

— Нет, Аделюке, это тебе…

Габрелюс как бы нечаянно оглянулся на дом и увидел, что на тропинке стоит Моника и наблюдает за ними.

— Хозяйка!

Аделе съежилась, бросила шмелиные соты.

— Я завтракать звала…

И убежала — босоногая и легкая.

Габрелюс положил на плечо косу и зашагал вслед за ней не спеша, чувствуя во всем теле радостную усталость.

Вот так оно и было: мать ловила дочку, дочка — мать. Даже выбравшись на базар, хозяйка не оставляла Аделе дома: одевайся, мол, за лошадьми последишь. И в костел они вместе ходили, и возвращались вместе. Усевшись за стол, ели молча, не поднимая глаз друг на дружку. Все чаще визжали некормленые свиньи, у недоеных коров перегорело вымя, огороды заросли мокрицей. Но один дом, один двор — это тебе не пустыня. У колодца встречаются: Аделе прибегает за водой, а Габрелюс поит лошадей; достает ведро, цедит Аделе, будто по капельке; велика печаль, что хозяйка глядит из окна кухни. И в дверях дровяного сарая сталкиваются: Аделе за хворостом пришла, а Габрелюс за топором — в хлеву надо загородку для свиней починить, она коснется его рукой, глазами обожжет, а из дверей избы голос хозяйки: «Аделе, поживее!..» Вечером хозяйка уходит поить коров, Габрелюс выравнивает граблями кротовины. «Какое красивое лето», — говорит хозяйка, послушав долетевшую из деревни песню. «Хорошее лето, — соглашается Габрелюс. — У ржи-то колосья какие, еще неделя, и придется косить». — «Может, удастся нанять кого». — «Хорошо бы, а то один не справлюсь». — «Так вот, Габрис…» Но и Аделе тут как тут. «Я овец приведу», — говорит она и ждет чего-то, стоит рядом.