Анатолий Галиев - Расколотое небо

Щепкин лежал в домике бакенщика, ничего не видел, глаза были завязаны, в голове медно гудело. Пришел в себя только что, попросил пить. Кто-то сунул ему в руки кружку, запыхавшись, объяснил: ночью нежданно белогвардейцы пошли обстреливать наш берег из орудий. Полезли на переправу и сейчас лезут. По звуку Щепкин понял: человек тоже попил воды, убежал. Выстрелы щелкали совсем рядом, время от времени захлебывались «максимы». На лицо густо сыпалась пыль. Глаза болели, словно кто-то мерно тыкал в них острыми костяными пальцами. Щепкин ощупал лицо, под руками подались мягкие бинты, пошевелил ногами. Все болело, словно его долго кто-то месил кулаками, но двигаться было можно. Щепкин сел, дергаясь от боли. Начал разматывать, сдирать повязку. «Неужели ослеп?» — одно колотилось в душе. Когда к ногам упал последний виток, снял вату, осторожно тронул веки, под пальцами стало мокро. Кровь? Вздохнув, разлепил глаза. Резануло так, что застонал. Но увидел свет, правда мутно, как сквозь кисою. Потом понял, это густая пыль стоит в доме. В пролом в крыше — раньше его не было — смотрится белесое дневное небо. Кряхтя, побрел к ведру, склонился: из воды глянуло черное, грязное лицо, покрытое толстым слоем какой-то дряни, глаза смотрели страшно: налитые густой кровью, без зрачков, хотя нет, в алом черно мерцают. Может, их песком посекло. Из глаз обильно текли слезы, на щеках оставались бороздки. Он заметил, что плачет беспрерывно, хотел перестать, но не вышло: слезы лились сами собой. В дом вбежал солдат, схватился за цинку патронов. Щепкин крикнул:

— Эй! Что там?

Солдат не обернулся. Тогда Щепкин хлопнул его по плечу.

Солдат оглянулся, присмотрелся.

— А… летун! Чего тебе?

В ушах словно лопнуло, и Щепкин наконец понял, что это ему только кажется, что он говорит громко, а в действительности изо рта вырывается только хриплое косноязычное сипение.

— Контуженый ты! Понял? — закричал в ухо солдат. — Сиди тут! Не вылазь!

Умчался.

Щепкин, морщась, плеснул в лицо водой, насторожился. Сквозь трескотню донесся знакомый звук мотора «эс-и-файфа». Судя по звуку, машина шла на взлет.

Щепкин вылез из дома через разбитый порог в перекосившуюся дверь, шагнул во двор, остановился, пораженный. По двору клубилась пыль. Забора не было, только в двух-трех местах виднелись остатки ограды. На Волгу можно было смотреть свободно. Через нее двигались густо лодки и плоты. За баржой, севшей на мель, стоял черный речной буксир, с него строчили пулеметы.

У колодца во дворе лежал красноармеец. На подошвах ботинок блестели шляпки гвоздей. Мухи вились над мертвым лицом. Щепкин отвернулся, вздернул голову к небу. «Эс-и-файф» набирал высоту по спирали, прямо над ним. Туманов что-то задумал, но что — Щепкин понять не мог.

Рядом затрещало, показалось, прямо из земли высунулась голова Коняева, закричала:

— Прыгай сюда!

Щепкин спрыгнул в траншею. Коняев потащил его за собой, усадил.

— Сиди!

— Кто с Тумановым? — просипел Щепкин, указывая на небо рукой.

— Чего? Пулеметчик мой! Лучший! Гегешидзе! Да ты не туда смотри — туда!

Коняев повернул голову Щепкина. Тот вгляделся, всхлипнул от бессильной ярости. Со стороны противоположного берега на высоте в полверсты шли три песочного цвета машины. Один верткий, стремительный истребитель «сопвич-кемль» и два громоздких, тяжелых с экипажем на два человека каждый — «де-хэвиленда».

— Второй раз летят! — крикнул Коняев.

— Зачем он? Ах какой дурак! — просипел Щепкин.

— Кто?

— Туманов…

В небе начиналась страшная воздушная игра. «Сопвич-кемль» вырвался перед «де-хэвилендами», смело пошел на желтую машину Туманова. Из блеклости небес пришел сухой, резкий звук, словно разом дружно затрещали кузнечики.

Щепкин стиснул зубы, из прокушенной губы текла кровь, но он не замечал этого. Глаза резало, но он смотрел и смотрел, стараясь ничего не упустить.

«Кемль» мелькнул сверху машины Туманова, заложил вираж на новую атаку. Туманов это понял, начал разворачиваться навстречу. И тут разом на «де-хэвилендах» начали бить пулеметы. Разворачиваясь, Туманов подставил им брюхо машины. Они просто расстреливали его.

Щепкин в отчаянии зажмурился. Когда открыл глаза, три аппарата с российскими знаками на крыльях спокойно выстраивались в круг. «Эс-и-файфа» в небе не было. Откуда-то издалека пришел глухой звук, словно лопнул пузырек. Коняев, висевший на бруствере и смотревший в сторону, спрыгнул на дно траншеи, сказал:

— Все.

Щепкин хотел встать, идти, бежать. Но сладкая тошнота подкатила к горлу, тьма ударила по глазам, и он понял, что сейчас снова уйдет в беспамятство.

…Снова очнулся он ночью, лежал на земле, на войлочной кошме, укрытый чьей-то шинелью. Рядом горел небольшой костер. У колодца мылись, обливаясь из ведер, красноармейцы. Сруба колодца не было, они вытаскивали воду из черного провала на веревке. И вообще вокруг ничего не было, только невысокие, сровненные почти с землей груды праха обозначали место, где стоял дом. Земля во дворе была рябой от осколков.

Коняев сидел у костра и зашивал гимнастерку. Щепкин посмотрел на него.

— Очухался? Умница! — сказал Коняев.

— Что… было?

— Много было, — сказал Коняев. — Измесили бы нас, кабы б не окопы. Я, знаешь, еще по германскому фронту землю уважаю. И на этот раз не подвела! Положили мы тут их много, но и нас разложили — будь здоров! У меня от полка девяносто шесть человек осталось… Завтра, выходит, все и решится! Не придет подмога — ляжем все тут!

Щепкин смотрел так, что Коняев и без слов понял суть вопроса.

— Ничего от ероплана твоего не осталось, друг-товарищ… — сказал он. — Так… одна видимость. Ошметки.

Он вздохнул, порылся в карманах, вынул серебряный портсигар Туманова.

— Ребята из колодеза выудили… Видать, уронил он его. Возьми! Это ваше… А тебе, летун, сматываться в Астрахань надо! Я уже раненых и убитых для похорон отправил с обозом. И тебе коня дам!

— Ты мне пулемет дашь! — сказал Щепкин.

Пусто было на астраханском аэродромном поле. Пилоты и мотористы отбыли на передовые. Латыш Геркис скучно ругался с Глазуновым, злясь, что сидит без дела и ждет налета, которого все нет и нет. А тут еще ударила непогода, мутная мгла закрыла небо, в воздухе почти весь день реяли тучи острой, мучнистой пыли. Однако к вечеру клубящееся месиво над городом раскололи молнии, пролился буйный теплый дождь, поутихло.

Глазунов почесал затылок, уставился в темнеющее небо:

— Как думаешь, прилетят сегодня британцы?

— Не-а… — сказал Афанасий.

— Я тоже так думаю! Как вы насчет путешествия в баню? Давно парились?

— Не упомню, — сказал Афанасий.

— Худо. Знаешь, кто есть главный враг советской власти? На данном этапе?