Анатолий Галиев - Расколотое небо

Девчонка ловко подсекла рыбешку, выдернула, сняла с крючка, насадила червя, поплевала, закинула по новой.

— Разве это бабье дело, рыбалить? — сказал Афоня.

Она, раздумывая, зыркнула глазом, словно оценивая, стоит ли он слов. Видно, решила — стоит, потому что сказала:

— Паек знаешь какой? Ноги вытянешь! А у меня две сестры и еще брат-малолеток…

Женщины шлепали стираным по воде быстро и молча. Афанасий вгляделся, многие, видно, и не стирали никогда — неумелость явная. Одежда на них была чудная. На голове тощей старухи качалась большая, как гриб-мухомор, шляпа с висюльками; с горбатого носа то и дело падали очки на ленточке. Рядом старались две толстухи в кисейных белых нарядах, которые они, став коленями на мостки, вздернули повыше, чтобы не замочить. Другие не лучше.

— Это кто ж такие? — не выдержал он.

— Контры, — сказала девчонка. — Из тюрьмы. Их к нам в лазарет пригоняют белье стирать, полы мыть.

— А баб вы, что, тоже… — начал было Афанасий и осекся.

К телеге, вздернув на живот корзину со стираным, спотыкаясь, шла… ну конечно же! поповна, Настасья Никитична! Батюшки, да откуда это она? Афанасий и узнавал, и не узнавал. Волосы сбились колтуном. Обличье, заплаканное, серое от неумытости, казалось совсем маленьким и жалким под копной нечесаных волос. Руки красные, как рачьи клешни. Кофтенка мятая, будто корова жевала, на коленях казачьих шаровар пузыри, на босу ногу опорки.

Да как же это? Сама Настасья Никитична — и наподобие прачки! Вон какую корзинищу прет! Тяжко же.

Афанасий не вынес обидного вида Настасьи Никитичны, шагнул помочь. Та машинально оттолкнула его, обмерла:

— Панин?

Корзина повалилась из рук, белье мокро шлепнулось на грязную землю. Глаза поповны замерцали, начали закатываться под лоб. Афоня понял: сейчас грохнется… Припадочная, что ли?

Подхватил ее, не давая свалиться.

Настасья Никитична ткнулась ему в плечо, щупала его лицо мокрыми руками, как слепая.

— Господи! Афанасий, да как же вы здесь?

«Ишь ты, — подумал Афоня, — и имя вспомнила».

Тут же он отлетел от рывка прочь. Ощерясь, сдернув карабин, глядела на него девчонка. В глазах лед, злоба.

— Знаешь ее?

— Ну и что?

Второй часовой уже подбежал, не разобравшись, вцепился Афоне в плечо.

— Кто такой?

— Не ваше дело! — обозлился Афоня.

— Веди его! — приказал он девчонке. — Сама знаешь куда. То-то он все вокруг вертелся!

— Еще чего! У меня товарищ вон там, в бане! Никуда я не пойду!

— Вы… идите… Панин… идите… — умоляюще всхлипнула Настасья Никитична. — Раз они приказывают, вы не спорьте… Хорошо?

Лицо ее дергалось в испуге.

— Не пойду! И все тут, — упрямо сказал Афанасий.

Девчонка передернула со звяком затвор, ткнула его острой мушкой под лопатку. Он огрызнулся:

— Но! Но! Не пугай! Вояка!

Покосился в сторону. Женщины на мостках стирали еще быстрее, отвернувшись, будто не видя. Настасья Никитична ползала по земле, собирая замаранное белье в корзину. Удочка лежала на берегу, поплавок дергался, на крючок села немалая рыбеха, а вытащить ее было некому.

— Клюнула, — сказал Афанасий. — Жалко ведь! Выдерни!

— Шагай! Контра!

— Нашла контру! — не удержался он от насмешки.

— Если ты не контра, так кто? — сипло спросила девчонка.

Афанасий хотел привычно и гордо сказать: «Казак». Но осекся. Почему-то было стыдно и обидно признаться в этом. Хмуро буркнул:

— Человек.

— Э-э-эй! — послышался голос. На пороге бани, прикрыв веничком стыд, топтался намыленный Нил Семеныч. — Афанасий! Что за шум?

— Вот! Видишь? — злорадно сказал Афанасий.

Солдат подвел Афоню к Глазунову, узнал, что да кто, буркнул:

— Тогда что ж. Тогда дело ясное.

Афанасий продраил мочалкой Глазунова, снова вышел из бани. Женщины с солдатом уже ушли. Девчонка же сидела на берегу, смотрела на поплавок. Солнце садилось. На куполах кремля играли закатные блики, в небе плыли багровые облака. Угрюмые, непривычные думы тяжелили голову Афанасия, вязали язык. Откуда-то из-за края земли, со стороны ночи, наползавшей на город, слышалась глухая канонада, как будто великан кузнец садил и садил но раскаленному железу тяжкой кувалдой в миллион пудов.

Глазунов, отдуваясь, выплыл из бани. В усах блестели капли воды. Девчонка смотала удочку, подошла.

— Здрасьте, Нил Семеныч!

— Дашка? — удивился тот. — Ты чего на аэродром не приходишь? Раз Щепкин твой улетел, так и меня забыла?

— Провалился бы он, ваш аэродром! Данька мне запретил там объявляться! Мол, это дело военное. И мне болтаться среди вас не к чему! А мне и верно — не к чему: у меня семья!

Она невесело махнула рукой.

— Как живешь?

— Поговорить надо. Зайдем ко мне?

— Раз поговорить, так зайдем, — согласился Глазунов.

Одеяло было ветхое, сшитое из пестрых лоскутков, кое-где даже ватная подбивка вылезла, но чистое, простиранное до свежего хрусткого запаха. Под одеялом уже спали трое: две девчонки-близняшки уткнули носы в подушки, только одинаковые косички торчали. Меж ними важно развалился карапуз лет пяти, бровки сдвинул, откинул величественно пухлую ручку. Афанасий чуть не прыснул: дай такому в руки скипетр и державу — чистый царь!

Девчонка погрозила Афоне глазами. Заслонив каганец ладонью, так что рука просвечивала, увела Нила Семеныча и его из комнатенки, где спали младшие. Показывала она сестер и брата с чисто материнской гордостью. К комнате была пристроена верандочка: загородка на столбах, мелко застекленные стены, по которым вился плющ. Даша поставила на шаткий стол каганец, побежала во двор, там стояла летняя печь. Афанасий увидел, как она, став на колени, начала раздувать в ней жар, загремела чугунками. На верандочке стояла узкая кровать с серым солдатским одеялом, этажерка из бамбука, набитая толстыми книгами (на них Афоня покосился с уважением, решил, что в доме есть взрослые, на Дашу даже не подумал). Глазунов сел на ступеньки, закурил.

— Это сестра нашего Щепкина! — сказал он.

— Хороший у них дом, — заметил хозяйственно Афанасий.

— Дом мы у них сожгли, — сказал Глазунов.

— Как сожгли? — удивился Афанасий.

— Долго рассказывать, — вздохнул Глазунов. — Да не гляди! Не этот дом! Далеко отсюдова. На железной дороге. В этот мы их уже тут вселили. Выхлопотали.

— Книжек-то сколько! — с уважением сказал Афанасий. — Видать, ученые у нее родители?

Глазунов чудно поперхнулся, потом забормотал тихо:

— Нет у нее родителей. Отец был, да по зиме тут, в Астрахани, от сыпняка помер. У них за старшего — Даня. Только они и не видят его. Понимаешь, голова-тыква?

— Война, — согласился Афанасий.

С реки веял теплый ветер. Доносился брех собак. Звезды висели низко, казалось, протяни руку — сорвешь, покидавши на ладонях, как печеную картошку, куснешь, и будет небесная сладость.