Анатолий Галиев - Расколотое небо

Даша набросила платок, пошла к двери.

— Ты куда?

— Давайте еще чайку попьем! С воблой… У меня две штуки есть.

Она выскочила во двор, завозилась у печки.

— Завидую я тебе, Афанасий Дмитрия! — грустно вздохнул Глазунов.

— С чего?

— Молодой ты… Я уже в землю расту, а ты — наоборот. Такое увидишь!

— Какое «такое»?

— Люди без неба не могут… Раз оторвались от земли — теперь не посадишь. Как настанет в скором времени светлое царство труда — это я тебе авторитетно говорю — Россия-матушка еще всю вселенную удивит! Какие воздушные машины будут — это сейчас не представишь… Может, даже стеклянные, наподобие хрустальных шаров, чтоб плыли по небу и сияли… Может, многокрылые и огромные, как город. Российский человек способный, ему только волю дай. А воля будет! Будет царство талантливых людей, Афанасий Дмитрич! Может, и ты еще по небу помчишься… Без всяких машин! А что? Я вот думаю, если человеку к туловищу крылья приделать, движок легкий, свободно без механизмов лишних парить можно… Кувыркаться там… — Он ткнул цигаркой в звезды.

— Не… — сказал Афоня со вздохом. — Мне это ни к чему! Летал уже!

— Летал! — передразнил Глазунов. — Не летал ты еще, а тебя везли, как мешок с овсом… Страх, он все убивает! Какую ты красоту мог понять, если трепыхался, наподобие карася на суше? Вот когда сам, по своей воле сядешь. Да нырнешь в небеса… Запоешь! По себе знаю… Потому что все глупое, мелкое от тебя отлетает… на земле остается…

— Чего же не летаете? — удивился Афанасий.

Глазунов постучал по груди, где сердце.

— Движок не позволяет… Клапана износились.

— Не… — подумав, твердо сказал Афанасий. — Мне и на земле хорошо…

Вернулась Даша, запалила каганец. Снова все поднялись к столу, захрустели разломанной воблой. Но она не ела, не пила. В задумчивых глазищах плавало отражение пламени от каганца, тонуло в глубине зрачков, как в омуте.

— Скорее бы война кончилась! — тихо сказала она.

Волга была сизо-коричневой, по ней от сильного ветра полосами шла мыльная пена, берега тонули за сеткой теплого дождя. Щепкин и Коняев сидели под навесом на носу баржи, тянувшейся за буксиром. Буксир натужно водил округлым черным задом, с него несло дымом, громко шлепали плицы колес.

За спиной Щепкина топтались в загородках кони, хрустели овсом, старались куснуть друг друга.

Щепкин сидеть в трюме не мог, задыхался от густой тошнотворной вони, когда-то на барже возили селедку, и она насквозь пропитала ее муторным духом. Сейчас в трюме вповалку спали красноармейцы, то, что осталось от полка Коняева, люди устали так, что ничто на них не действовало.

Переправиться белогвардейцам так и не дали. От Астрахани вверх по Волге на выручку поднялись две миноноски, плавучая батарея, моряки ударили дружно и азартно, поддержанные артиллерией, и контра не выдержала, попятилась, а потом, ударилась в бег, рассыпаясь по степи.

Теперь коняевский полк, сменив резервами, отводили в Астрахань на отдых.

Щепкин брезгливо тронул лицо, по нему стекала вода. За две недели боев он ни разу не побрился, подбородок оброс колкой щетиной. Глаза все еще были кровавыми, болели, но смотреть было можно. Кто бы увидел сейчас Щепкина — ее узнал: от комбинезона остались одни лохмотья, на ногах под коленку синие австрийские обмотки, прожженная у костров овчинная папаха, по которой стекают дождевые струи.

Коняев листал корявыми пальцами тетрадку в черном коленкоровом переплете, шевеля губами, задумчиво читал про себя.

Тетрадка была тумановская, нашли, когда собирали вещи авиатора, чтобы отправить близким.

— Далеко смотрел мужик… — с уважением сказал Коняев. — Нет, ты послушай, Даниил, что пишет: «…республика не должна надеяться на помощь со стороны: отечественная авиация должна в будущем стать действительно отечественной. Но для этого нужно многое. Прежде всего — развивать моторостроение. Создание новых конструкций, по моему мнению, пойдет двумя путями: легкомоторная авиация — деревянные конструкции, тяжелая — металлические. Вопрос в том, что сталь тяжела. Алюминий слишком дорог. Только в том случае, если будет много дешевой электроэнергии, алюминий может стать основой для новых типов аппаратов. Но для этого нужен мир, быстрое развитие промышленности…» Башковитый был мужик… А пишет — все понятно, хотя и чертежей много.

Щепкин покосился на тетрадь. На развороте пером были набросаны эскизы странных крылатых конструкций.

— Ему бы не летать надо было. Аэропланы строить, нас учить, — сказал он.

— Ты скажи, летун, а с чего его все ж таки сшибли? — сощурился Коняев. — Ошибся?

— Нет. Трое на одного. Сила!

— Ну а ежели один на один — вот ты, скажем, сшибешь англичанку?

— Постараюсь, — сказал Щепкин.

— Очень мне, знаешь, понравилось это дело… Аэроплан иметь при полку. Глаза в небе — это тебе полная картина боевой обстановки, — молвил Коняев. — Буду просить в штаарме, чтобы мне после пополнения от вас пилота подкинули. Пойдешь?

— Как прикажут…

— Привык я к тебе, — вздохнул Коняев.

Поймал заскорузлой ладонью горсть дождя, отпил, почмокал, сплюнул:

— Ну природа! Скажи, пожалуйста, даже дождь и тот солью отдает! И как тут люди живут? Нет, конечно, рыба — вещь богатая. Но ведь чудно: сколько земли, а овоща настоящего нет. Даже капусту и ту из-под Нижнего возили. Не говоря уже о картошке.

Он долго смотрел на низкие берега, на камыши, с которых лениво снимались, вспугнутые шумом буксира, стайки чирков. Не столько улетали, сколько делали вид. Бежали, шлепая лапками по воде, трепыхая крыльями над кувшинками, садились вновь. Сразу было видно, отвыкли от страха перед человеком, никто на них не охотится уже который год. Другая дичь в моде.

Берега были тихими, спокойными.

Казалось, никакой войны на свете нет.

— А ведь сладкой воды целая Волга, — сказал Коняев. — Я так думаю: будет победа, останусь тут. У меня по армии друзей много! Будет у нас специальный батальон воинов-огородников! Чего смеешься? Огороды здесь хорошо примутся. Илу в реке много, камыш гниет! Жирнота!

Щепкин покосился на него недоверчиво: шутит, что ли? Коняев смотрел на берег с нежностью.

Порылся в карманах шинели, вынул тряпочку, развернул, заслонив, чтобы не смочило. В тряпице лежали мелкие плоские зернышки.

— Вот, глянь! Это я, когда в Австрии в плену был, у одного австрияка выпросил! Синенькие.

— Семена?

— Они самые. Баклажаны. Они у того австрияка были необыкновенной величины и красоты! До трех фунтов весом! Полированные. Называется сорт «гогенцоллерн-гигант». Он их в теплице выхаживал. Ну это понятно… Австрия ведь… А здесь солнце жаркое!

— Вы это что, всерьез?

— Конечно нет… Это все так, мечтания, — Коняев засмеялся. — Я к армии прикипел, и вроде у меня это получается — командовать. Я так полагаю, прогоним заграницу со своей земельки, все одно — республике армия очень нужна будет! На долгие годы… Думаешь, нам они жить спокойно дадут? Как же, дождешься…