Анатолий Галиев - Расколотое небо

Но когда поднял глаза на степь, удивился. Как будто одним прыжком вся серо-зеленая масса перенеслась от края степи к нему. Он уже явственно видел, как мелькают над землей ножки маленьких человечков, колышатся штыки перед конницей, которая сдерживает порыв, чтобы не слишком опередить пехоту, посверкивают лучики сабель. Это было так же безобидно, как будто он был просто зрителем, наблюдавшим военную игру забавных кукол.

Снова заухали орудия, которые артиллеристы быстро развернули на новое направление; сухо затрещали в будылье огородов выстрелы, рядом закашлял «максим», кожух его, мокрый от воды, смотрел с развороченной крыши, а Свентицкий все не стрелял, разглядывая с интересом атаку.

И только когда, неожиданно и страшно, близко взлетел над плетнем огромный всадник на необыкновенно громадной гнедой лошади, когда с земли поднялся и, закрывая голову руками, побежал, не оглядываясь, молодой красноармеец и медленно, фиолетово засияла, взметнувшись над ним, кривая шашка, он с изумлением понял, что все эти люди бегут сейчас сюда, чтобы убить его, Леона Свентицкого. И если он не убьет их, его не станет.

Он зачем-то поднялся на ноги, встал во весь рост на крыше хлева и, плотно прижав к бедру приклад «шоша», начал стрелять вниз, в толпу орущих, хрипящих потных людей со знакомыми офицерскими полевыми погонами на гимнастерках, которые каким-то непонятным чудом разом заполнили село, но все еще продолжали бежать, увлекаемые тягучим, нелепым криком: «Ы-ы-ыра-а-а!»

Ближе к вечеру стал ясен замысел белого командования. По железной дороге они впрямую не рвались. Операция была явно задумана на уничтожение всех красных сил: не станет их, «железку» займут легко.

Колонны, выгружаясь из эшелонов, делились и расходились в стороны, с понятным намерением охватить полк Коняева в кольцо и, расчленив его, бить по частям. Бронепоезд вел артиллерийский огонь по красноармейским позициям издали.

Часов до пяти вечера Щепкин и Кондратюк успели слетать три раза. Смотрели сверху. Верстах в трех на западе подковой стояли, врывшись в землю, над оврагами четыре полные батареи полевых орудий, более пяти сотен казачьей конницы, белая пехота. Офицерские части, наступавшие со стороны Царицына, поддержанные бронепоездом, ждали, когда к ним прижмут красных.

Щепкин сказал Глазунову, чтобы как можно быстрее тащили бомбы и все, что положено для штурмового удара. Глазунов засомневался: «фарман» поднимал слишком малый вес, стоит ли рисковать из-за пары десятифунтовок. Пусть лучше Кондратюк, который летал на этот раз стрелком, возьмет лишний магазин для «льюиса».

— А он не полетит, — сказал задумчиво Щепкин, почему-то глядя с интересом на Афанасия.

Казачонок от худой кормежки был тощ. Вялая былая медлительность, плотная его коренастость улетучилась: стоял исхудавший, злой, рубаха висела как на жердочке, несуразно большими, по сравнению с туловищем, казались всклокоченная чубастая голова, черные от машинного масла кулаки, босые ноги. Глаза словно выцвели до прозрачной желтизны, нос лупился, торчал остро на истощенном, черном от загара лице.

— Сколько он весит? — сказал Щепкин. — Пустяк! А у Кондратюка полный вес со всеми бебехами около шести пудов. Соображаешь, какая разница? С ним я могу взять пуда два бомб… И жестянки твои он спокойненько пошвыряет!

— Ты что, очумел?

— Делов-то… — сказал Щепкин.

Про себя он решил: обрадуется, запрыгает Афоня — не возьмет, поведет серьезно — тогда посмотрит.

— Ну что, Афанасий Дмитрич, полетишь бомбардиром? — сказал он.

Афанасий подумал, посмотрел на Глазунова, на небо, сказал серьезно:

— Ветра сильного нет, не укачает… Если надо, что ж! Могу попробовать. Только привяжите меня покрепче.

Кондратюк покачал головой:

— Чудишь, Щепкин. А как с землюки огонь откроют? Он же хлопчик!

— Сказано — лечу! — хмуро буркнул Кондратюку Афанасий. — Чего хлеб ваш напрасно ем? Надо так надо.

На Афанасия напялили шлем, очки, кожаную тужурку Кондратюка, пристегнули к сиденью лицом к хвосту. Спиной к нему поместился Щепкин. Четыре десятифунтовые бомбы лежали в полотняных сумках, под ноги навалили множество дырявых жестянок. Глазунов сунул в руки Афанасию плоскогубцы, аж побелел от волнения.

— Ты, того, парень, не осрамись!

Тыча в бомбу с крыльчаткой на носике, объяснил:

— Возьмешь плоскогубцы, отогнешь контровую пластинку, освободишь ветрянку ударника! Не задень ничего, иначе рванет прямо у тебя в руках! Держи крепче, перегнись за борт и сильно откинь. Понял?

— Чего понимать? — хмуро сказал Афанасий. — Не маленький. Видел, как Щепкин на пустой бомбе тренировался. С крыши дачки в песок кидал. Еще Балабана учил!

Балабан смотрел на Афанасия с завистью и бормотал:

— И чего я такой тяжелый!

Щепкин сказал:

— Слышь, герой! Бросать будешь, когда я тебя вот так толкну. — Он саданул Афанасия в спину локтем. — А вот так — это приготовиться. — Он потрогал Афоню за плечо.

— Чего уж!

«Фарман» затрясло, покатили на взлет. От мерного треска мотора Афанасия сначала вроде бы даже в дрему кинуло. Но свежий острый ветер толкался со всех сторон, щипал щеки. Перед Афанасием, сидевшим лицом к хвосту, чадил стоячий мотор, сиял круг винта, качалась решетчатая ферма, хвостовые, обтянутые перкалем рули выгибались от напора воздуха, как парус.

Чуть привыкнув, Афанасий огляделся и даже задохнулся от красоты. На желтой земле внизу, как зеркала, блестели сухие солонцы, синяя тень от аэроплана прыгала по ним. Воздух был чист и прозрачен, как хорошо промытое окно. Весь мир разом раздвинулся, стал свободным и огромным. К горизонтам земля бурела, по линии окоема стояли белые, высокие, как башни, облака. В прозрачном просторе дышалось легко, пыль, гарь, дым остались внизу. Только иногда сладко и тошнотворно доносило запах выхлопа.

Афанасий забыл, зачем летит. В первый раз за все это время в душу, не тронутую испугом, как тогда, когда летел в первый раз, вонзилось сладостное, пьянящее ощущение полета. «Фарман» дрожал, как рысак на хорошем скаку, время от времени его подбрасывало воздушными токами, и тогда сердце на миг замирало, как на санках, когда летишь с крутого берега, весь в снегу, на лед реки и швыряет тебя куда-то в небо. Ах, хорошо!

Чудные звуки заставили Афанасия отогнуть ухо шлема. Он не понял сначала, откуда они идут: потом разобрал. Воздух пронизывал дырявые жестянки, сваленные под ногами, насвистывал в них, как на флейте. Жестянки пели по-разному, то низким, гудящим басом, то тонкими, нежными голосами. Целый оркестр, лучше духового — вот смех!

Афанасий приподнял одну из жестянок. Сильный поток воздуха резанул по ней. И от истошного, дикого вопля Афанасий вздрогнул. Не верилось, что это орет обычная дырявая жестянка, столько свирепой муки, вибрирующей тоски было в этом оглушительном непонятном вое, словно сама смерть кричала, предупреждая: «Я здесь!»