Анатолий Галиев - Расколотое небо

Рыбак и сын рыбака, он знал, раз есть река — голода но будет. Дня через три, блуждая по дельте, наткнулся на брошенный шалаш, остатки давнего костра, над которым висел покрытый ржой котелок. Рядом гнила лодка.

Коллинз смастерил из остатков бредня ловушку, выдернул из лодки гвоздь, приладил к палке — вышла острога. Ею он удачно бил щук тигровой окраски, которые висели надо дном в водорослях. Бродя вдоль берегов, проросших корнями, ловил раков. Их было множество, площадка у шалаша усеялась красными панцирями.

Здесь было тихо и спокойно. Сниматься с места Коллинз боялся, ему казалось, что Норрис уже добрался до Астрахани. Впервые за всю жизнь Коллинзу не надо было тянуться перед старшими по чину. Никто не заставлял его драить палубу, вскакивать по тревоге, торчать на мостике, вглядываясь до рези в глазах в горизонт, отмахивать флажками сигналы и снова до одури, до дрожи в усталых руках скатывать палубу и драить, драить, драить проклятую медяшку, то и дело получая тычки от собаки-боцмана.

А главное, здесь никто не заставляет стрелять в этих русских солдат. Те ведь тоже ни в чем не виноваты.

Сейчас же сигнальщика Коллинза интересовало только одно: что именно попалось в сеть за ночь. Он подтянул ловушку к берегу, разобрался… В мотне блеснули штуки три подлещика. Зато на крючковой снасти трепыхался здоровенный, тяжелый, словно золотой слиток, сазан.

Коллинз гвоздем (ножа не было) выпотрошил рыбу, сполоснул котелок, выбил кресалом из кремня искру, раздул трут. Костерок весело разгорелся.

Глядя на огонь, сигнальщик весело засвистел: нет, это прекрасно, что он ушел от войны.

Однако на этот раз он ошибался. Война сама пришла к нему. Уже полчаса на него смотрел из гущи камышей ободранный, исхудавший шеф-пайлот Лоуфорд. Ему казалось, что это бред: сидит перед костром полуголый парень, свистит, напевает, разговаривает сам с собой по-английски.

Лоуфорд, хрустя камышами, шагнул в воду, побрел, пошатываясь. Сигнальщик, вскочив, поднял весло, вглядывался сухо и зло.

Когда Маняша Щепкина в Астрахани пришла к Молочкову, может, хоть он знает, куда запропал Щепкин, от которого третью неделю не было известий, в коридоре ЧК стоял гогот и шум. Чекисты обступили здоровенного рыжего малого с облупленным носом. Малый курил козью ножку, гнусавил не по-нашему.

Учительница из гимназии переводила, запинаясь.

— Это кто ж такой? — удивилась Маняша.

— Англичанин, — сказали ей.

— А чего ржете тогда?

— Так он наш англичанин! Интернационал! Своего же офицера-пилота к нам приволок.

В кабинете у Молочкова сидел, спрятав лицо в ладонях, Генри Лоуфорд.

Молочков что-то писал.

— Глянь, как его, бедолагу, скрутило… — сказал он Маняше. — А только что орал! Все требовал, чтобы его немедленно вернули британскому командованию в Баку!

— Вернете?

— Так некому! — щербато засиял Молочков. — Мы ему объяснили, первого сентября весь состав рядовых британцев объявил: даешь по домам! Весь флот поднялся… Так что ихнему коммодору пришлось передавать командование нашим, отечественным белым сволочам и эвакуировать хлопцев через Персию. Офицерье же ихнее из Баку в Туркестан подалось… Но это временно! И оттуда вытурим!

Генри Лоуфорд поднял голову, глянул презрительно, что-то сказал.

Из коридора вошла переводчица.

— Требует, чтобы его передали Красному Кресту! — сказала она.

— А это нам решать… — твердо заметил Молочков. — Мы тут хозяева!

Повернулся к Маняше:

— А ты иди, не мешай, голубка… Мне тут международную политику разводить надо! А про Щепкина сам ни черта не знаю… Вроде живые они!

Маняша вышла.

По пустынным улицам, бойко позванивая, бежал трамвай. На здании театра какие-то люди поднимали на веревках цифры из досок с электрическими лампочками, ветер выдувал с балконов кумачовые полотнища с кистями и надписями золотом.

Город, несмотря ни на что, готовился праздновать вторую годовщину Великой Революции…

У афишной тумбы грудились обыватели, кто-то вслух читал экстренное сообщение: «Красная Армия геройским ударом освободила город Орел! Наступление продолжается!»

Орел был далеко.

Маняшу интересовал свой фронт, у Черного Яра.

Но про это говорили разное.

…Белые части снова притиснули полк Коняева к Волге.

Зарывшись в землю, он держал оборону у паромной переправы. Авиаторов Коняев от греха подальше отправил за Волгу, на левый берег, там развернули палатки, расчистили площадку.

Щепкин считал, что придется летать еще много, но ошибся. Небо низко прижалось к земле, тяжелое и грузное, беременное холодом. Дождь был сначала меленький, потом окреп. Размачивая просоленную землю, хлынули тяжелые, как пулеметные очереди, струи, разверзлись хляби небесные, земля распухла, глотая жадно воду и расползаясь в грязь. А когда по палатке, в которую закатили «фарман», сыпанула ледяная крупа и низко-низко, с тоскливым криком протянула на юг белая цапля, невесть как занесенная сюда с далеких северных болот, все поняли: лето кончилось, наступает пора великого сидения.

Во всем отряде стала тоска. С одной стороны, погода — ненастье жуткое. С другой — на чем летать? «Фарман» в палатке мокнет. Глазунов с ним мучается.

Один Балабан радовался. Целыми днями сидел в кабине «фармана», дергал ручку управления, косился на приборы, делал вид, что летает. Важный стал. Поднимался с утра, прежде всех, помогал греть на костре чайники, колол дрова. И тут же начинал одно и то же: ловил моториста или Глазунова, если везло, Щепкина, вел его к «фарману» и, тыча пальцем, спрашивал:

— Как это называется? А для чего оно предназначено? И как с ним обращаться?

Из-за настырности надоел он всем горше пареной редьки, только Глазунов относился к Балабану с откровенной симпатией и говорил всем:

— Если человек захочет, все может! Это я вам по своей части вполне, гарантирую.

Щепкин застукал Глазунова за занятием смешным: тот вкрадчиво и убежденно вдалбливал Балабану:

— Мил человек, не туда ты гнешь свою жизненную линию! У тебя ведь руки мастеровые. И сам ты мастеровой… Металлический человек! А механизм, он ведь живой, все чувствует! Вот коснулся ты этого мотора своей рукой, и хотя даже смысла его работы не понимаешь еще до конца, но мотор твою ласку враз почувствовал… Застучал. Ты думаешь, главное в нашем доле — летать? Смех! Летать каждый дурак сможет! Посади дурака в кабину, научи его ручкой двигать, и, если не трус, полетит! А дураки, по глупости, редко трусами бывают, потому что еще не понимают ужаса и смертельного страха. Теперь сообрази, кто главный человек в авиации? Я тебе прямо скажу, главный гвоздь всему — моторист-механик! Я из тебя человека сделаю… Если жив буду. Теперь пойми, кончится война, кому пилот нужен? Что он умеет? Ничего! А моторист, он всегда нужен, при всякой жизни, а при мирной — в особенности… Потому что вся жизнь на чем строиться будет? На моторе — не на кобыле же! Главным человеком станешь! Если жив будешь.