Анатолий Галиев - Расколотое небо

Глазунов осмотрел мотор в сизых, темных пятнах начинавшейся ржавчины, потрогал лопнувшую тягу и безнадежно махнул рукой. Это был конец.

Афоня ушел подальше от всех. Казалось, если выроют для аэроплана могилу и закопают с салютом, так и будет надо.

Щепкин отослал в Астрахань депешу. Ответ пришел невеселый. Всему летному составу, благо аэропланов нет, пулеметчиками перейти в подчинение Коняева. Мотористам использовать инструмент отряда, ремонтировать и чинить оружие для фронта. Дня не прошло, как из-за Волги навезли пулеметов и карабинов. Флотские даже доставили орудие, чтобы покумекать насчет сломанного замка.

Авиаотряд перестал существовать…

Коняев как-то приехал, поглядел на палатки, на останки «фармана», крякнул с досадой. Приказал перейти на новое место, ниже но Волге, там обнаружили пустой сарай, хоть крыша над головой будет.

Щепкина, Кондратюка и Леона в пульроту взять отказался:

— Не прыгайте! Есть у меня насчет вас свои стратегические соображения!

Сарай не дворец, мерзли страшенно. По крыше все время словно мыши бегали — это танцевали в буранчиках песчинки. По вечерам авиаторы закутывались в одеяла наподобие бедуинов, чтобы убить голод, чесали языки. Щепкин листал толстенную книгу в заплесневелом кожаном переплете, вчитывался. В книге было много картинок. Афанасий как-то подсмотрел из-за командирского плеча, стоит баба в длинном до пят платье, расшитом золотом, на голове кика высоченная с крестом, в бусах, руку держит щепотью.

— Это кто такая? — поинтересовался он.

— Папа римский, — сказал Щепкин. — Он, а не она. Правда, в истории был случай, когда место папы римского тайно заняла женщина. Узнали об этом только после ее кончины. С тех пор при назначении папы специальная комиссия проверяет мужские качества кандидата.

Щепкин серьезно рассказывал, как именно идет проверка.

В сарае, так грохнули, что даже лошади снаружи забеспокоились, начали лягать копытами в стенку.

— А зачем вам этот папа? — спросил Афанасий.

— Это Туманов читал. Его книга, — сказал Щепкин. — Считал, нужно знать каждого будущего противника. Революция не может остановиться! Сядем мы с вами где-нибудь в Новороссийске на корабль — и в Рим! Вместе с итальянскими пролетариями поставим на собор святого Петра знамя труда! А там, — он, мечтательно сощурившись, смотрел на фонарь, — а там… дальше… На весь мир!

Глазунов недовольно захмыкал:

— Этого еще не хватало! С Тумановым я спорил — теперь с тобой придется? Ты эти штучки, Даня, брось! Нам трезвыми надо быть… А ты в глупость ударился!

— Глупость?

— Сам подумай, есть предел человеческой усталости и мукам? — вздохнул Глазунов. — Пять лет русский человек винтореза из рук не выпускает. Земля лебедой обросла! О том, чтобы есть досыта, забыли. Бабы воют! Мрет народ. Так что, может, пока подождет папа римский?

— В каком смысле?

— В обыкновенном! Должны люди наяву увидеть, что есть такое народная, Советская власть, за которую они кровь проливали? Силы набраться надо, задору! Вот ты рассуди сам: дали мы декрет о мире! Ликование было великое. За мир каждый окопник ногами голосовал, штык в землю и домой! А мира нет. Гремит война. По всей России.

— По чьей вине?

— Не по нашей, — согласился Глазунов. — Но обязаны мы народу мир дать, раз обещано? Обязаны! Теперь земля. Дали мы, значит, людям землю. Владейте! Ваша! И за это — нам любовь и вера! Только ведь опять же: какой толк от той земли, когда человек, по ней тоскуя, не может к ней рук приложить и вкус хлеборобской жизни забыл? Должен он тихо-мирно себя действительным хозяином земли и жизни почувствовать? Должен!

— Разве я против? — сказал Щепкин. — Только когда мне говорят: «Даешь Рим!» — это я пойму. Когда говорят: «Даешь Сидоровку!» — это нужно, но не так интересно.

— Еще как интересно! — засмеялся Глазунов. — В любой Рим дорога через Сидоровки идет. Нам бы пока с Сидоровками справиться!

— По мне, Нил Семеныч правду говорит, — тихо сказал Балабан. — Вот нам бы этих, которые гады, с нашей земли выкинуть! И — чтобы работать…

— А я вот против! — сказал Афоня. — Что Сидоровка? Я в Сидоровке бывал. Там все, как везде. А в Риме — папа! Нет, воевать так воевать… Раз-раз!

Спорили до хрипа.

Ночью Афоне снился папа римский. Ехал верхом на верблюде, из-под длинного бабьего платья торчали голые ноги в турецких туфлях. Курил трубку и подмигивал веселым глазом. С чего веселился — не понять. Потому что явно был в плену. Верблюда за узду тянул Нил Семеныч, а вокруг шагали мотористы. Каждый ел дыню.

То ли от сна, то ли еще от чего, но Афанасий совсем затосковал.

Пришел к Глазунову, сказал виновато:

— Нил Семеныч, отпускай меня!

— Куда еще?

— Домой. Все одно летать не на чем. Да и притомился я. Заскучал чегой-то.

— Не дойдешь.

— Дойду. Я ловкий. Вы мне только сухарей дайте.

— Это на триста верст пути?

— Зачем на триста? Я как в степь выйду, у калмыков похристарадничаю. Калмыки добрые. Им ихний бог Будда детей обижать не дозволяет.

Провожали Афоню угрюмо — вошел казачонок в душу.

Посадили для начала на буксир «Афродита». Наказали, чтобы высадили парня ниже верст на пятьдесят, на правом берегу, где никаких фронтов нет, одна пустыня.

…А назавтра же неожиданно к сараюшке на лодке приплыл из-за Волги донельзя довольный Коняев, собрал авиаторов, сказал:

— Летать хотите?

— Чего издеваешься над народом? — осведомился Глазунов.

— Издеваюсь? Я вам полторы сотни отборных ребят даю! Две тачанки! И овес, почти весь…

Авиаторы слушали недоуменно.

— Не соображаете? — веселился Коняев. — Ходил у меня один парень в тихую разведку почти до станции Ремонтной. Доложено. Аэродром ихний стоит под станцией. Охраны почти никакой. Сможете взять хоть один аэроплан — ваш будет!

— Авантюра… — сказал Леон.

— А ты меня иностранными словами не пугай… — обрезал его Коняев. — Мне на вас тошно смотреть. Да и самому без воздушной разведки и связи опять же гибель. Ну?

Костяные шары столкнулись с сухим треском, прочертили по зеленому сукну и оба канули в лузы.

— Партия! — зевнув, сказал Митя Тубеншляк. — Извольте поднести…

Черкизов налил из бутыли спирт в кружку, стал на колено, сказал Тубеншляку:

— Примите, рыцарь, с признанием!

Тубеншляк выпил, не морщась, даже не покраснел, пожевал корочку, вздохнул:

— Скюшно…

Под биллиард, по обычаю, не лазили. Под биллиардом храпел писарь. Надо было бы его оттащить хотя бы в сторону, но делать этого никому не хотелось.

За соседним столиком играли в вист еще три русских офицера. Сквозь проржавевшую крышу авиабарака протекал дождь. Зима сюда, на юг, приходила в сырости. Струйки с нудным звуком падали в подставленные ведра и котелки. От этого хотелось спать. Впрочем, спали теперь все помногу, ходили от пересыпу сонно-злые, не знали, к чему приложить руки.