Анатолий Галиев - Расколотое небо

Кобель прыгал и скулил, чуя неладное. Афанасий отцепил его, и он сразу метнулся со двора, взяв одним прыжком высокие ворота.

В конюшенке забились кони. Афанасию их стало жалко, да и вспомнил, что пешки уходить ни к чему. Одного он выпустил. Второго подседлал. Распахнул ворота база. Коровы еще лежали, лениво жуя. Ничего, пойдет трещать — выскочат.

Голова у Афанасия была холодная, но делал он все, как во сне, словно бы уже давно это виделось ему и он только повторяет виденное.

Со двора он выехал неспешно. Остановился у кладбища за церковкой, сходил, потрогал ладонью железный кованый крест на маманиной могиле. Посидел в снегу, словно уже ничего не боялся, и только тогда ясно и точно понял, зачем он все делает. Он должен был это сделать, чтобы навсегда отрезать себя от этой жизни и чтобы ни прощения, ни ходу ему назад не открылось. Он ухмыльнулся злорадно, представив, что ждет добытчика, когда он будет ковыряться в угольях, жалости у него к отцу не было.

Оглянулся на станичку он уже издалека.

На крыше дома бился огонь, рыжий и веселый, словно плясала озорной танец жар-птица, малиновые стрелы угольев разлетались в стороны, и уже бился и взметывался к небесам первый истошный бабий вопль.

Он стегнул коня и больше не оглядывался.

Только давняя тревога стиснула сердце: как там Нил Семеныч?

И все остальные? Где? Что с ними?

И что вообще со всей Россией?

Паровоз лежал на боку, как черное, издыхающее животное, сипел, задыхаясь. Из пробоин били струи белого пара. Развороченные и скрученные рельсы торчали из-под опрокинутых вагонов. Под откос ушло полсостава.

На синем снегу билась искалеченная лошадь, передние ноги ее были сломаны, и она кричала страшно и тягуче. Коняев вынул из-за пазухи маузер, подышал на него, отогревая смазку, выстрелил лошади в ухо. Позади заголосил новый локомотив. К задним платформам эшелона, оставшимся на рельсах, подтягивался еще один состав. Дальше за ним над железной дорогой вставали белые дымы паровозов.

Все встало. Дивизии пути вперед не было.

Давно уже ушли от Царицына, давно уже оставили за, спиной Волгу, впереди был Ростов, но до Ростова пути не стало. Покалечила железную дорогу контра хитро. Сняла болты, чуть раздвинула рельсы. По виду целый путь. Но как наехали на хорошей быстроте, заскрежетал, рушась, паровоз, полетели под откос теплушки в визге и грохоте мнущегося железа.

Из вагонов таскали покалеченных, носили в соседний госпитальный поезд. Щепкин (авиаторам повезло, их вагоны с аэропланом и горючим были подцеплены в хвосте и остались на рельсах) подошел к Коняеву, сказал:

— Ну и что дальше?

— Не знаю, — вздохнул Коняев.

Эшелоны встали впритык версты на полторы. По цепочке выпрыгнувших бойцов передали:

— Коняева к комдиву!

Щепкин пошел вместе с ним.

В штабном вагоне стояла тишина. Все смотрели на железнодорожного инженера, которого везли с собой.

Тот покачал головой:

— Третий раз за сутки! Одно и то же… Нет… Нужен кран! Лебедки! На этот раз локомотив своими силами на рельсы не поставить! Уж очень хитро закрутило рельсы! Полотно снесено метров на сорок…

— Раз надо — поставишь! — сказал комдив. — Вот что, Коняев… Я так не могу! Что вокруг — не знаю! Что впереди — неизвестно! Отправляй в разведку сабель сорок, идите вдоль железки, поглядите. Чтоб к утру была полная ясность!

— Может, будет! — сказал Коняев. — А может, и нет!

— Разговорчики!

— Кони по снегу далеко не уйдут…

— А если впереди ждут нас?

— Не надо такой разведки! — сказал Щепкин. — Я сам! Поставлю машину на снег. Сверху виднее!

— Иди-иди… — засмеялся комдив. — Он у тебя колесный, лыж нет, а тут снегу — целина. Да и потом, кто ж в мороз летает?

— Поставлю, — сказал Щепкин. — Если поможете.

Через полчаса вдоль теплушек забегали командиры, поднялся крик. Щепкин стоял на бочке с горючим, которую скатили с платформы, показывал, где должны стать межевые. Чуть поодаль, на плоской степной земле, разошлись, увязая по пояс, и встали столбами четыре бойца.

Площадка меж ними и должна была стать аэродромом. Два полных полка стояли перед Щепкиным. Два огромных серых квадрата шевелились, курились паром и гоготали. Красные лица, папахи, ушанки.

Для бодрости комдив выставил духовой оркестр. Чтоб на холоде диком металл не лип к губам музыкантов, мундштуки и губы смазали авиакасторкой.

Близко от хвоста передового воинского эшелона стоял поезд-госпиталь из классных вагонов.

Поезд почти пуст, раненых пока мало. И только один из вагонов первого класса со знаками Красного Креста на боковинах был набит странным, вызывающим недоброе любопытство красноармейцев народом: здесь везли собранных по тылам иностранцев. Москва пошла навстречу хлопотам международного Красного Креста, приказала немедленно переправить в отечества застрявших в России хитромудрых коммерсантов, но больше — военнопленных.

Единственное, что от них потребовали, обещания более не воевать против Советской России.

В Ростове ждал их сборный пункт. Но Ростов еще надо было отвоевать у Деникина. И все-таки уверенность в том, что это будет сделано, была так велика, что закордонных «гостей» собрали по всей Волге и незамедлительно повезли, подцепив их вагон к санпоезду.

На всех стоянках к вагону приставляли часовых, но иностранцы бежать не собирались. Выходили по двое, прохаживались для моциону у вагона.

Были тут люди с греческими и итальянскими паспортами, был один американский инженер — специалист по молотилкам, застрявший в России еще с четырнадцатого года. Тесной группкой держались австрийские офицеры, попавшие в плен во времена брусиловского прорыва. Ехал даже со всем многочисленным семейством драматический тенор синьор Маринезе из Милана, некогда певший в петербургской опере и занесенный судьбою и голодом на сытные берега Поволжья.

Генри Лоуфорд был среди них. Понимал, это отец пустил в ход все связи, его страх за судьбу сына заставил представителя Красного Креста швейцарца Эглита разыскать Лоуфорда.

Большевики не протестовали, даже выдали теплую одежду. В валенках и длинном тулупе Лоуфорд выглядел нелепо и сам это понимал.

Но тоскливая растерянность и злость постоянно жили в нем не только из-за скудной еды, тесноты, вагонной неустроенности. Шеф-пайлот никак не мог понять, почему все случилось именно так, как случилось.

Вместо того чтобы сейчас разворачивать выгодные дела — он едет в тряском промороженном вагоне.

Вместо того чтобы расстрелять — большевики просто дают ему, как мальчишке, ворующему чужие яблоки, пинок под зад…

И где же они? Эти могучие белые армии? Где артиллерия? Танки? Где его собственные прекрасные машины?