Вячеслав Бучарский - Экзамены

Бурнин забыл про все свои огорчения и смотрел на приближавшихся певцов изумленными глазами.

Мальчишки допели песню, гармонист, в сером, из домашней шерсти свитере, сжал мехи гармошки, и все трое хором поздоровались с Бурниным.

Он растерялся. Певцы поразили его чистотой голосов и чистейшей доверчивостью, с какой они поздоровались. Бурнину не хотелось спугнуть ребят, и он не знал о чем их спросить, о чем вообще можно поговорить с мальчишками.

— Что это в вашей деревне никого нет? — вспомнил наконец Бурнин.

— Почему нет? Спят все…

— А как же… телевизор что ли никто не смотрит?

— Нету телевизора. У нас не принимает. И света нет. Движок в одиннадцать выключают.

— Ну, житуха!.. А поете вы хорошо, между прочим!.. Куда топаете-то?

— Мы к теплоходам…

— А… Ну, значит, это… нам по пути.

— Вы, дяденька, с какого теплохода? — спросил худенький паренек в городской курточке.

— С «Ласточки». Слыхали?

— Да мы все гидростроевские теплоходы знаем — они у нас на ночевку становятся. Вот вчера «Стриж» и «Орленок» были. А мы каждый вечер к теплоходам приходим. Нам песни заказывают. Мы поем. Хорошие ребята на теплоходах, веселые!..

Бурнин остановился, тряхнул головой.

— За деньги, что ли, поете?

— Да что вы, дяденька! Мы так поем, вроде бы для себя. Местные мы. Своим-то не в новину, а вашим ребятам нравится. Мы ведь много песен играем.

— Ну, тогда… пойте и дальше, чего замолчали!

— Какую желаете?

Бурнин дернул плечами.

— Сразу и не вспомнишь — такой случай неожиданный… Может, еще какую про Сибирь?

Мальчишки заметно оживились.

— Дак ночи не хватит. Про родную-то землю мы все, какие есть, песни знаем!

Наскочит ли судно на камни и рассечет корпус, пробьется ли тонкостенка-баржа, выйдет ли из строя двигатель — горячей авральной работы с избытком достанется каждому из членов команды.

Но даже если все в порядке, нелегко приходится речникам в дождливую ветреную непогодь, которая на Реке нападает то и дело, муторно бывает у них на душе, когда захватит в плен туман; мрачны бывают речники, пережидая бурю, когда между небом и водой может раскрутиться или град, или снежная метель.

Все это на Реке обычное дело. Маленькому теплоходику трудно двигаться в плохую погоду, не легче и стоять на якоре, пережидая разгул стихии. Ведь нет на нем уютной кают-компании с телевизором и музыкой, нет библиотеки с покойными креслами, нет красного уголка со свежими газетами и журналами, нет комфортабельных кают для экипажа. Все, что есть на теплоходе, это два смежных жилых кубрика: носовой, в котором помещаются только две койки (капитана и его помощника), и общий, с парой двухэтажных нар, круглым обеденным столом и двумя шкафчиками для одежды. И еще ходовая рубка, в которой, если соберется вся команда из пяти человек, уже не повернуться. Но именно здесь чаще всего собирается экипаж. Вот и получается, что ходовая рубка на теплоходах вроде «Ласточки» не только рабочее место несущего вахту у штурвала, но и кают-компания, и читальный зал, и красный уголок.

Зато когда не дует холодный ветер и в ясном небе стоит щедрое солнышко, когда на хороших оборотах спешит теплоход домой и все на борту нормально, становится судно плавучим домом отдыха. Только вахтенный в такую пору в напряжении сутулится у штурвального колеса и острым, тренированным взглядом читает судоходную обстановку по бакенам, вешкам и створовым знакам на берегах. Да кок доваривает борщ или моет после очередной трапезы посуду. Да моторист после ночной вахты отсыпается в сумеречной глубине кубрика. Зато уж для остальных членов экипажа теплоход в такое благодатное времечко настоящий дом отдыха. Можно загорать на палубе. Можно почитать книгу. Но лучше постирать свое бельишко, потому что хорошая погода на Реке все-таки редкость.

Таким вот делом и занимался Карнаухов, когда «Ласточка», ведя за собой две пустые баржи и сама ведомая «Альбатросом», теплоходом подмоги, проходила вверх по течению в виду села Михайлова.

Стирать на теплоходе — одно удовольствие! Горячей воды вдоволь, холодной, для полоскания, еще больше — целая Река. Расстелил на отмытой палубе заношенную майку или трусы, натер хорошенько куском хозяйственного мыла, пожмакал, не жалея молодой силы, и за борт. Прополоскал, отжал и на веревку, протянутую от мачты к корме.

Весь свой гардероб перестирал Карнаухов. И будто праздничными флагами украсился теплоход его бельишком.

А помощник капитана, раздетый до пояса, загорал на диванчике на передней палубе, разглядывал в бинокль дома села Михайлова, мимо которого проходили. Виден был в бинокль и тот бревенчатый ряж, к которому в прошлый раз швартовалась «Ласточка» для разгрузки муки, и черное пятно от костра, у которого отдыхали мужики, выгружавшие муку.

Ведерников передал бинокль присевшему рядом с ним отдохнуть после стирки Карнаухову.

— Смотри, даже пустые бутылки ваши целы. Помнишь, как «гудел» здесь с мужиками?

— Помню, — ответил Карнаухов, принимая бинокль. Посмотрел в окуляры: в самом деле, неподалеку от кострища блестела в траве бутылка.

— А что это взбрело тебе тогда остаться в Михайлове?

— Мужики были хорошие, — грустно ответил Карнаухов.

— Да чем же хорошие? — с долей учительской строгости спросил Ведерников.

— Добрые… Друг за дружку стоят.

— Да это тебе показалось! Отбившиеся от общества подонки не бывают добрыми. Например, эти твои браконьеры, они же вроде волков. Только ради удобства держатся вместе. И волки нападают сообща. А потом каждый рвет себе!

Карнаухов не стал возражать, вспомнив того, со светлыми усами и безжалостными глазами, который подходил к нему на острове. Может, правы Дорофеев и этот непонятный Ведерников. Может, и среди михайловских мужиков были такие, кто запросто может утопить человека.

А Ведерников, будто подслушав его мысли, спросил:

— Знаешь такое слово — иллюзия?

— Ну…

— Иллюзия — это кажущееся. Это тебе кажется, что, отбившись от общества, люди добры и благородны. На самом деле дикость — это всегда и жестокость. А доброта и благородство могут рождаться только в нормальных, сплоченных коллективах. Вот этого-то я и добиваюсь, если хочешь знать. А вы все почему-то принимаете меня за карьериста, выскочку, мечтающего спихнуть Дорофеева. Я же не против Кирилла, поймите вы! Я против анархии, которая Лехе Бурнину так нравится. И докладную записку я написал только потому, что капитан не хочет повлиять на Бурнина. По-моему, он побаивается Лехи. Ведь так, Пескарь?

— Не знаю я ничего, — ответил, нахмурившись, Карнаухов. — Только я это… В общем, значит, того… За Дорофеева я то есть… Уж не знаю, как там и что, только Дорофеев капитан нормальный.