Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Я неприятный нынче, сам знаю. Вот и лицо тоже отекло. Нехорошо, одиноко живу, сестра: без друзей, без просветления. Меня клянут все и будут клясть, пока слезы не высохнут. А хуже всего — уважение к себе начинаю терять. Ты вот думаешь, небось, — идейная личность, павший, дескать, архангел…

— Нет, я не думаю так, — тихо заметила Таня.

— …да, да, сестра: просто вор, подлежащий истреблению. Живу от грабежа до грабежа: и не совестно, а тошно и противно. Должно быть, устал!.. Хочешь, правду за правду? Мне иногда совестно в глаза себе глядеть.

— Жаль, что только иногда, — сказала Таня и встала.

С полузакрытыми глазами он сидел, как бы прислушиваясь к разговору внутри себя. Танина реплика не произвела на него никакого впечатления. Вдруг в лице его молнийно мелькнула судорога.

— Хочешь, Танюшка, я тебе денег дам… много денег, а? Возьми и убеги от Заварихина, от судьбы своей… и от меня. Будешь жить в отдалении, ладно жить, и никто не узнает.

— Денег я твоих не возьму, Митя. Мне нужно итти домой, старик ждет. Мне как-то и сказать тебе больше нечего!

— Нет, ты сядь, сядь… — повелительно сказал он, усаживая ее на прежнее место. — Ты не подумай, что я лгу. Я все про него узнал, про Николку твоего. Должен я знать, за кого моя сестра гибнуть станет… единородная моя! — прибавил он в озлоблении. — Он вор, Танюшка, но вор с замыслами: такие всего опасней. Он деньги копит, золото, камни. Безбандерольные товары, укрывательства… — мелочно вычитывал он. — У меня сердце останавливается, едва помыслю о нем. Видно, всей природы не прокалить. После прокалки еще живучей плесень. (— Перчатка трещала в митькиных руках, перекручиваемая в жгут. —) Прости, сестра, у меня голова плохо работает: всю ночь не спал. — Он обвел мутными глазами цирк, не узнавая места.

— Пьешь, что ли?

— Нет… совсем не пью. Денег-то не возьмешь?

— Какой ты власти надо мной ищешь, Митя?

— Какой власти! — испугался он. — Счастья тебе хочу.

— Второй и последний раз говорю: мы сами найдем себе счастье. Ты за нас не бойся. Ты сам оглянись на тень свою…

Репетиционные часы оканчивались. Зимний день меркнул, не успев расцвести. Купол цирка расширился и помрачнел: страшны большие пространства, когда свет не в силах побороть ночи. Пропитанный опасностями и восторгами, он снова раскрывал свою ненасытимую пасть.

— Сестра, — шептал Митька, а та кутала ноги плащом, пряча их от митькина блуждающего взгляда. — Человечеству пастух нужен. Эх, у Доньки песни есть:

Замечательные слова, запомни. Железным ярмом опоясать ему шею и вывесть к свету. Я тут летом на мужика нагляделся: ему тоже вселюбящий отец нужен, но в полном урядницком облачении. Ведь он еще пятьсот лет без движения пролежит — руда, и какая руда!

— И пролежит, пока из нее перочинных ножичков не наделают, — враждебно вставила Таня.

— А без настоящего чабана перережутся, омерзеют, морды подымут к небу и заревут о боге: мрак идет. Обветшала человеческая порода: все зерно выколочено из снопа. Сжечь надо сноп, сестра, и нового ждать.

— Вот Николка тоже новый!

— Спорынья!.. — захохотал Митька, тиская руку сестры на малиновом барьере ложи. — Помнишь, на колосе черные такие рогульки? Выжжем спорынью, сестренка. У меня и план есть!

— Довольно, Митя: мне еще сегодня выступать… ты приходи в другой раз. — Она решительно встала, ведя отношения хотя бы и на разрыв. — Ты мне сегодня тягостен… как этот Чикилев. И ты суетлив стал, как он. — Не прощаясь, она вышла из ложи.

— И все-таки от всего хорошего, что еще осталось во мне, моего счастья желаю тебе, сестра! — горячо прошептал Митька и быстро побежал вниз по лестнице.

Таня не останавливала его. Недвижимо глядела она в черноту пустого цирка, куда уходила его уродливая и ступенчатая тень. Гнев сделал Таню почти прекрасною; на плече, откуда полусполз плащ, слабо сверкали блестки, а светлые волосы ее, распушась, походили на сияние. Сама дева-воительница позавидовала бы прямоте ее стана и нахмуренных бровей.

«Зачем он приходил и навязывал нечистые свои деньги? Зачем заискивал и был так жалок, несмотря на многожелезное свое звучание?»

Служитель в подтяжках и с лестницей на плече пробежал мимо, задев Таню потным ветром своего движения. Таня медленно обернулась к Пугелю, сидевшему на приступочке и не смевшему прервать ее волнительного раздумья.

В своей пятой главе Фирсов прямо указывал на тот взмах шашки, как на поворотный пункт в митькиной судьбе, с которого и начались душевные его злоключения. Рассказывая, что Митька отрубил лишь руку у капитана, а потом «бросил капитанские остатки в придорожную канаву, вблизи от штаба», Фирсов осквернял правду самым кощунственным образом. Самый факт отрубления руки был, конечно, фигуроватее, даже эстетичнее простого изничтожения помянутого капитана и более подходил для изящной новеллки из гражданской войны. На значительнейшее в истории событие, которому тысячи людей отдали свои лучшие силы, смотрел он, как на некоторую непревзойденную экзотику, способную порой оскорбить изысканный глаз безумственной щедростью пролитых красок.

Не любя того, о чем приходилось писать в те годы, Фирсов страшился прикасаться вплотную к Митьке, как к темной, подземной силе, к огню, который, раз вырвавшись, падает и возникает вновь, ежеминутно меняя формы и тона. Беспорядка не переносил сочинитель. (— Он даже и комнату снял в глухом переулочке и с видом на садик, выгодно повышавшим степень вдохновения.) У Фирсова нехватило любви к Митьке, чтоб сказать о нем правду. Почему ж, наконец, выпал он из жизни, которую завоевал такими страданиями и трудами? Почему на самом рассвете (— по мнению критики!) обуяла его безвыходная (— по мнению Фирсова) ночь? Метаниям его где истинная причина? Слишком уж неопределенны были сочинительские намеки на «зарождение пролетария» в Митьке, в связи с разрывом и с местом своего рождении и с близкими своими. Поэтому Фирсов и рассматривал первоначальную ересь Митьки, как последнюю конвульсию его духовного перерождения.

Ночное убийство капитана Фирсов свел к гневному взмаху шашки над дрожащей капитановой рукой, причем особое ударение делал на митькином возрасте. «Молодые песни поются только на заре, пока не приступил полдневный зной, пока не постигли разума естественные сомнения младости». (— О какой песне скрипит тут сочинительское перо? — враждебно спрашивала критика. — Не о революции ли? Мы-то знаем, что имел сочинитель в виду, говоря, что, дескать, «потомкам виднее великие свершения отцов». Виднейший критик эпохи, рассуждая о недостойности эстетического подхода к революции, громово заявлял, что «эпоха требует правдивого, беспустотного языка, и мы дозволяем говорить всякую правду, выстраданную вместе с нами, продиктованную крепкой верой в окончательную нашу победу, а не злостным и осквернительным подъелдыкиваньем».)