Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Да, в ту ночь ударом в голову Митька зарубил молоденького капитана. (— В чем дело? — возглашал другой почтенный критик. — За то и любили его в дивизии, что воля его была молнийна, как его шашка. Будь там не один, а двадцать капитанов, лишь немногим больше утомилась бы митькина рука. Замахивались и капитаны над Митьками: бой велся на высоте…) То была жуткая пора митькина цветения. Когда цветет огонь, — кто укажет ему путь или согнет пламенный позвоночник. («Трубы железное колено, кирпичный боров, ветер иль судьба?» — донькины стихи, напечатанные стараниями Фирсова в одном из еженедельников.) Живой, текучий огонь играл на поверхности, руководясь лишь сознанием, что он — освободительный огонь. — Фирсова упрекали даже в беспринципности, хотя это было не совсем так.

В целях усложнения фабулы сочинитель допустил весьма хитрые положения. В одну острую минуту Маша, якобы, сказала Митьке: «Да ты убил-то не из гнева, а от зависти, что не можешь овладеть последним и главнейшим его сокровищем, веса и меры не имеющим». И будто бы она упомянула при этом имя Аггея. (Совершенное противоречие собственной фирсовской предпосылке, что даже из мыслей гнала Доломанова это кощунственное имя. Фирсову и понадобился-то Аггей, как темный экран, бросающий мрачные, роковые блики на отношения Митьки и Маши.) На это место и обрушивался виднейший критик эпохи: «учиться… не на словах, а на деле, со рвением и доблестью, с которыми дрались ваши отцы и старшие братья на полях социалистической славы. Действительным подвигом должны мы овладеть этой главной цитаделью, откуда виден мир и небо и где прежде всего должно развернуться знамя победителя-труда». (Критик упускал, что если повесть фирсовская вызвала его на эти слова, — значит, она была актуальна для дней, переживаемых страною.)

Не то же ли самое писал сочинитель в конце злополучной пятой своей главы, что «…это совпало со счастливым моментом, когда Наркомпрос приобрел главенствующее, наравне с ВСНХ, значение, когда в университеты, очищенные от лодырной плесени, ринулись тысячи молодых, а старые узнали, наконец, почему вода кипит, а река падает вниз, а небо голубого цвета». Провозглашением лозунга «завоевания культуры» Фирсов рисковал упростить до плаката личную судьбу своего героя, но никто этого не понял и не оценил. Митьку воспринимали, как обратный пример пореволюционного человека. Существо митькино плакало и бесновалось, — а кто видел? Вдоволь поиздевалась омертвевающая (— такая малая, по счастью!) часть российской интеллигенции. О, эти живые, чугунные слезы и беззвучный хохот трехдневного мертвеца!

Митьку похоронили вместе с повестью, но Митька существовал наперекор писательскому утверждению. Последнее время он не пил: великая сушь посетила его внутреннее существо. Близ дверей стояло новое несчастье. Торопливыми глазами он искал чего-нибудь устойчивого, возле которого можно переждать судьбу. Тогда всю громаду жгучей нежности своей, от которой отреклись люди, он перенес на сестру. Минутная слабость: кроткое, малое счастье сестры вдруг показалось ему надежным костерком, близ которого можно переждать свою трижды бесприютную ночь. Недуг продолжался, хотя старушка не появлялась более. Однажды он задремал в зрительном зале, и, когда служитель растолкал его, театр был пуст. В духоте носилась отравленная дыханьями пыль. Митька вышел на лестницу, усыпанную контрольными клочками билетов. Здесь, в полумраке, его посетила мысль, что старуха подкарауливает его за колонной. В исступлении Митька метнулся туда, но там никого не было. Все же, уверенный в ее присутствии, Митька обежал раздевальню, вбежал в фойе, заглянул в операторскую будку: все было пусто.

Тогда он порешился на чрезвычайную меру. Мысль посетить психиатра укрепилась в нем, когда он прочел в газете рецензию на книгу по судебно-медицинской экспертизе. В недельный срок он выведал фамилию ученого, его адрес, часы приема. Тот возвращался со службы около пяти; обрюзглый, толстый, он сидел на извозчичьей пролетке чуть боком, с черным продранным портфелем на коленях. Многие и другие мелочи выследил Митька, дежуря на бульварчике вблизи пси-хиатрова подъезда, а все чего-то было стыдно. Он загадал, что если число шагов между деревьями будет кратно двум, он пойдет; их уложилось сорок восемь — цифра категорическая, как повеление. Всем телом наваливаясь на кнопку звонка, точно шел на приступ, Митька позвонил.

Его посещение длилось не более четырех минут. В неряшливом, просторном кабинете стоял стол, закиданный книгами: самое существенное в комнате. Поверх книг сидел котенок, щурясь на Митьку, стоящего в пальто посреди комнаты и помахивающего тростью со слоновым набалдашником. Потом вошел, дожевывая прерванный обед, хозяин, известный ученый. Он улыбчато щурил глаза, привыкшие ко всяким сокровенным тайнам, и как-то мельком посунул рукой на два стула, стоявшие близ стола. Митька нетерпеливо качнул головой.

— Да садитесь же! — буркнул он, но одумался и стал прятать высунувшуюся манжету в рукав заношенного домашнего пиджака. — Садитесь. По какому делу?

— Садиться… — повторил Митька, глядя в улыбающиеся жировые складки психиатрова лица. Его мысль прикрепилась к этим двум стульям, хотя то были простецкие стулья, с сиденьями плетеной соломы. — Я могу сесть и на тот стул и на этот, — начал Митька раздумчиво. — Если глядеть на это, как на прошедшее, то на каком-то из них я уже сидел. Я прошу вашего вниманья! — твердо сказал он, прикладывая палец к губам. — Следовательно, я должен сесть именно на тот, единственный из двух… Я не смею ошибаться. На какой же я должен сесть?

— Да на любой и садитесь! — усмехнулся психиатр и пододвинулся чуть-чуть. — На левом гвоздик торчит, а на правом безопасно… обратите внимание! — И снова, как ни в чем не бывало, он дожевывал кусок, который держал за щекою.

— Не то совсем… — досадливо отмахнулся Митька. — Тут закон… одно из двух: либо выживу, либо нет… Постойте! — И, прежде чем психиатр отыскал пустяковую фразу для гостева успокоения, Митька вышел. Глаза его разъезжались, а лицо выражало крайнюю усталость и болезненную озабоченность. С непокрытой головою, держа шляпу в руках, он тащился по бульварам, пока не вспомнил, что Заварихин, наверное, совсем изождался его у Баташихи. Лишь тут он накинул шляпу на голову.

Смеркалось, и голые тополевые ветки покачивались, схожие с крысиными хвостами. Митька поднял голову и заметил, что из гнусно серого неба сеялась машистая снежная крупа. Митька повернул в обратную сторону и тут, на повороте к баташихиной мельнице, встретил курчавого Доньку.

Чуть тронутый хмельком, тот брел по тротуару и напевал, имея целью то же, что и Митька, место. Кожаная его тужурка была нараспашку, а на затылке сидела залихватская шапка-кубанка с синим верхом. Митька молча пошел рядом с ним, и Донька не заговаривал, хотя и перестал напевать. И верно: изогнутый, как червоточина в орехе, переулок к веселой беседе не располагал.