Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Доволен ты своей жизнью, Донька? — шутливо, ибо совсем оправился от смешного приключения с психиатром, спросил Митька. — Имеешь молодость, талант, женщину… и какую женщину!

Донька продолжал итти молча, но сапоги его особенно шумно смурыгали об асфальт. Вдруг он остановился:

— Я Саньку на счет вызываю! — кинул он в упор и с ненавистью, скопленной за долгие месяцы. — Хроманул парень, да и не без твоей помощи. Все раскрою… — Он не досказал, а Митьке померещилось, что он смутился прямого, отрезвляющего его взгляда. «Почему ты на Саньку думаешь? А, может, это ты?» — говорил митькин взгляд.

Не предвидя, как затейливо расположатся кости в предстоящей игре, Митька думал, что уловил смысл лукавых донькиных маневров.

«На этом человеке, виновном, я проверю с толиной помощью самого себя», — решил он и покраснел, вспомнив психиатра. «Почему сбежал таким постыдным образом? Разве расхотелось предугадать свою судьбу… и разве настолько обессилел, что уже не верю в собственную волю над будущим?» Таинственное желание повернуть вспять остановило Митьку посреди тротуара. О чем они станут говорить с психиатром; не о том ли, что сам он всеми силами тщился забыть? «А покажите мне язык ваш, полупочтеннейший!» Да нет, зачем ему язык… какая глупость! Он о другом спросит, предупредив, что для науки нет ни подвига, ни подлости, а лишь формулы причин и следствий. — Внезапно Митьке представилось, что на пороге остановит его слуга и скажет, что профессор уехал. «Как уехал?» — «Да так, на автобусе. Не сидеть же весь вечер в ожидании, пока прославленный шнифер посетит его…»

Внезапно Митька понял, что именно удерживало его на месте: на заборе перед ним висела большая, цветистая афиша о четвертой и предпоследней таниной гастроли в Москве. В черной, чуть стилизованной петле стоял мощный восклицательный знак. Митька раздраженно нахмурился и побежал догонять Доньку. Тот оглянулся и замедлил шаг, насильственно улыбаясь. Его улыбка показалась Митьке нахальной; он ударил Доньку по плечу, и тот остановился, внезапно побледнев. Свет ввинченной над дверью лампы падал отвесно. — Они стояли в подъезде баташихиной мельницы.

— …доволен ли ты своим счастьем, Доня? — опять шутил Митька, не сводя глаз с противника.

— Я люблю Маньку, на собственного родителя пошел бы за нее. А ты все вокруг да около ходишь. Хочешь на ножи? Уйдем к заставе и порешим… Ну? — вопрос Доньки был тих, а Митька слышал в нем скрежет бунта и озлобления.

— Дуэль? — посмеялся Митька. — Когда мне понадобится, я и без того уберу тебя. — Холод слов его сочился в воспламененное сердце соперника: Донька понуро опустил голову. — А насчет Саньки я согласен. Ты зазывай его как бы на дело , а там посмотрим. — Он помолчал, все еще не отпуская Доньки. — Непокорный ты какой! (— а сам подумал: непокорных не терплю, а покорных не уважаю!)

Сетка, в которую заключена была лампа от вора, разлиновала лестничную полутьму на сонливые световые квадраты. Это придавало лестнице некую грязноватость, хотя лестница была самая аккуратная и приличная: в соседних с притоном квартирах гнездились семьи ответственных совработников. Тишина тут была почти мистическая. Почтенность баташихина салона, куда растратчики допускались лишь по особым рекомендациям, определялась качествами самой Баташихи. (Когда-то своенравная помещица, а теперь старуха с громоподобной речью и с совиными глазами, она претерпела жизнь, обильную приключениями. Соседи-мужики сохранили о ней память как о вдовой и бездетной барыне, бывавшей кое в чем порезвее Салтычихи. Еще они сказывали, что, сильная нравом, она любила ездить в грозу: чуть гром, она приказывала запрягать. В революцию реквизировали ее Блоху , знаменитую в округе черную кобылу, и на ней ездил тщедушный местный продкомиссар. Однажды она пришла к нему на службу и, ударяя перстнем в лоб, поучала, приговаривая: «не тебя, не тебя, чорта, возить моей Блохе!..» Затем она ушла, и никто не посмел остановить ее. За восстание, вспыхнувшее неделю спустя, ее приговорили к смерти; когда, полураздетую, вели ее на расстрел, она вскочила на Блоху, случившуюся возле, и проскакала шесть верст, ловко ускользнув от погони. В сугробе, где ей пришлось прятаться, она отморозила ногу, плечо и грудь, зато избегла участи сообщников по мятежу. Тот же сугробный иней пропорошил зловещую смоль ее волос. Через год она объявилась в столице хозяйкой мельницы, то есть игорного притона. Всякий, скрывавшийся от железного пальца, находил у нее безвозмездный приют, но ее не любили, хотя была честна к своим и справедлива (про нее говорили, будто она обучает мелких ребят-ширмачей греху.)

В противоположность артемиеву шалману, все здесь было чинно, даже благородно. В уголке худощавенькая барышня из приходящих играла на пианино, пока за столами велась злая, азартная игра. Баташиху весьма уважали в доме. Дверь Митьке она открыла сама и тут же вручила Митьке записку.

— Ждал тебя какой-то, от тебя же, не дождался, ушел, — сказала она, запирая дверь. — Здоровюга такой… все сидит, все высматривает…

— Свой, — ответил Митька и у дверей щели, откуда падал в прохожую желтоватый свет, стал читать заварихинское послание.

(Слабый шопот все время доносился до его слуха: двое стирошников изучали шулерское искусство:

— …а колоду в пятьдесят два листа надо тасовать восемь раз. Если же срезана на клин, то и без того в любую минуту можешь весь жир из колоды выкинуть. Но гляди в глаза ему… с глазами играешь!

— Слушаю-с! — скромно вторил другой.

Они замолчали, когда Митька вполслуха выругался по заварихинскому адресу.)

Николка извещал, что на полчаса побежал в цирк «проведать Гелку». В конце записки он сообщал, что по окончании номера затащит сюда Таню, чтоб показать «хари темных людей из твоего быту». Было еще приписано: «обрати внимание, какое мурло у окна сидит, — сытен, знать, даровой мужиковский хлебушко!» Намек относился, очевидно, к Толе; подержанный человек этот дремал у окна за столиком, поддерживая ладонью лицо; левая его нога была откинута на ковер, такая важная нога в зеленой обмотке. Митька понял: Толя обрел, наконец, приложение своей силе; Баташиха наняла его на всякий случай: растратчик любит побушевать.

Игра велась простецкая, в три прославленных листика. Митька сел в кресло возле самого стола и, закурив, стал наблюдать. Незнакомые люди сидели за столом, иной с приподнятой бровью, иной с закушенной губой: все одинаково замкнувшиеся в себе и молчаливые. Меж ними сидел и Донька, с бледным лбом, с влажными руками, неистовый: он проигрывал сразу пятерым партнерам, а игра шла вкрупную. Мелковатый старичок, одетый под старовера, складывал донькины бумажки под пивную бутылку, стоявшую возле. Барышня играла веселенькое.