Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

О, этот рассвет был освобождением… Последнюю ночь у гроба находились трое: Митька, Николка и Пугель. Этот последний все ночи высидел у двери; очевидная немощь давала ему право сидеть, но к рассвету он засуетился и даже с неприличным рвением стал приводить в порядок свою внешность. У гроба неотступно дежурил Заварихин с неутомимостью столба. Прищуренные его глаза были как бы привязаны к металлическому блеску гробовой ручки. Лампу прикрыли желтым лоскутом, и свет этот очень подходил к смыслу ночи. Зинка накануне убирала Таню вместе с теткой и не присутствовала в ту последнюю ночь, сраженная неодолимой потребностью сна.

Митька сидел в передней. Неуловимый, как уловим он был теперь! Трехдневная неряшливость его костюма наводила на предположение, будто он целый месяц ехал куда-то в грязной, мерзлой теплушке девятнадцатого года. Ему и наяву все представлялось, что вот он рассказывает о себе Пчхову, но не имеет других слов, кроме жалобного: «как я обрублен теперь, примусник!» Едва же сон, мерещилось ему скольжение с высокой горы в темную, неживую неизвестность.

— Митя… ведь нехорошо, а?

— Что тебе нехорошо? — не пошевелясь, откликнулся Митька.

— А вот: лежит… одна. Псалтырь бы почитать! Я не знаю, как по-нонешнему-то. — Николкина речь казалась пугливой, но прерывалась поминутной зевотой.

— Думаешь, скучно ей? — поднял взор Митька, окончательно выходя из дремотного окамененья.

— Не скушно, а тягостно. Что скука: мираж!.. Я бы сбегал к дядьке за псалтырем, а? Я и над отцом читал, я по псалтырю мастак. Ведь не повредит, а ей лестно: не так обидно… люди, дескать, стараются, читают… подобающее, а?

Митька безответно глядел в склонившееся лицо Заварихина. Видимо, последний нашел время побриться: на щеке его бумажкой заклеен был неосторожный порез.

— Все равно не воскресишь, — сурово качнулся Митька.

— Веры нет, а была бы… Поди, позови, как следует, и встанет! — таинственно шептал Николка; великое упрямство стояло в раскрытых его глазах. — Дядька рассказывал: был святой на свете, Иван Кол прозваньем. Он вбил в землю кол осиновый и молился на него, пока не расцвел тот… Каб все поверили, гора встала б и пошла. Вера нужна.

— Не вера, а воля, Николай! — оборвал Митька.

— Нет, вера!.. — враждебно щурился Заварихин.

— Воля, — ослабленно сказал Митька. Вдруг он поднял голову: — Как ты овдовел, Николка! Ведь ты Татьянку хоронишь…

— Геллу! — хрипло и важно произнес Заварихин.

— Таню… врешь! — Митька с остервенением откинул его руку, коснувшуюся плеча.

— Геллу… — тихо, почти опьянело прошептал Заварихин.

Тогда лицо митькино расползлось, глаза устало раскосились.

— …беги за своим псалтырем, беги уж, — брезгливо сказал он и махнул рукой.

Двери оставались незаперты, и в полутемную духоту передней засочились струйки затхлой прохлады. Митьке показалось, что здесь он совсем один. Внизу хлопнула дверь, закрываясь за Николкой. По ту сторону портьерки ему померещился шопот; вспомнив про Пугеля, Митька вошел в комнату, где была Таня.

Старик сидел в той же позе, как сутки назад, благопристойный, даже чопорный; в поджатых губах его читалась большая сосредоточенность.

— Катенька девошка… — нараспев твердил он, как бы укорял любимую.

— Про кого ты бормочешь? — наклонился к нему Митька.

Тот не понял.

— Сами крепки сон у шеловека, когда он умрет, — робко проговорил он. Он узнал Митьку и доверчиво потянулся к нему: — Он ошень… засмин любиль!

Желтый свет одурял и мытарил.

— Жасмин, говоришь? — с непонятной жесткостью переспросил Митька. — А ты сам любишь жасмин?

— Я ошень… роза любиль, — виновато сознался тот, но Митька уже вышел на лестницу; голова его болела. Длились минуты.

Потом вернулся Заварихин со пчховским псалтырем подмышкой, но читать его так и не пришлось: наступал рассвет. К чему-то нужно было готовиться, хотя все и без того было готово. В комнатах похолодало, — то был озноб бессонной ночи.

— Морозит, — освеженно сказал Николка, не соразмеряя голоса с тишиной. — Я у дядьки хлебца захватил… на пожуй!.. А ведь я оброб, Митя, даве, когда ты закричал на меня. Думал — драться станешь… а не могу я драться близ нее!

— Вся сила выпала из рук и у меня. Дай Пугелю хлебца, — вяло отвечал Митька.

Так дожидались они рассвета.

…Николка не поскупился на затраты. «Свадьба не удалась, так удадутся похороны!» Немноголюдность и отсутствие заморенного профсоюзного оркестра способствовали торжественности. На полдороге к Митьке подошел Донька и сообщил об опасности засады и поимки; при этом он неоднократно намекнул на сугубую роль Саньки в нечистом этом деле. Никакого особенного конфуза не произошло от митькина исчезновения: никто его не заметил, кроме Зинки, сопровождаемой под руку самим Чикилевым.

Вскоре Петр Горбидоныч нанял извозчика.

— Скажите, уважаемый, — свесясь к Пчхову из саней, спросил он с внушительным благородством, — какие известны подробности этого происшествия? Характерно, я всегда испытываю дрожь, когда прохожу мимо цирка!

Склонив голову и стараясь не отстать от саней, Пчхов пересказывал все, слышанное от племянника. Петр Горбидоныч качал головой, а иногда поворачивался к жене, движением бровей призывая ее к сочувствию. Вдруг он заметил, что они поотстали от процессии.

— Подстегни, голубок! — приказал он извозчику, и Пчхов остался позади, так и не успев досказать самого главного.

На углу стоял таксомотор. Шофер, стародавний хитрый московский Ванька, лишь одетый в шубу да вступивший в профсоюз, поглядел на Митьку беспечным оком. Митька влез в поношенный кузов машины. Тем же броском, с каким раньше ударял по кляче, шофер дернул скоростные рычаги, и машина тряско двинулась по снегу.

— Не спеши, чорт машинный. Сестру хороним, — сказал Митька в окошечко.

Рядом мелькнули сани Чикилева; качались дурацкие перья на зинкиной шляпе. Шел рядом со Пчховым Фирсов и горячился, махая рукой без перчатки, а тот улыбался улыбкой горы на мимолетный ветерок. («Ишь, орут на весь мир!» — недоброжелательно подумал Митька.) Еще в окне мелькнули циркачи, Стасик, Пугель, Николка, украдкой жующий хлеб. Колесница была роскошна, и лошадей вели два мощных парня в наушниках. — Митька велел ехать вперед.

Набежали тучи; хорошая погода не входила в обязанности похоронного бюро. Вдруг повалил снег. Улицы помельчали; на некоторых только и было движения, что мальчишка, скользящий на единственном коньке. Тогда на одном углу Митька увидел человека в черной поддевке и узнал его сразу: это он первым входил в пирмановский магазин. Очевидно, здесь и ждали Митьку облавщики, — Донька был прав. Пустынность улицы могла способствовать поимке. Фыркая, как стародавняя кляча, автомобиль скользнул мимо.