Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— А ты и до Фирсова донюхался?.. У тебя нюх, Аташез!

— Я тебя могу поймать в любое время… но могу и не поймать тебя. Словом, угодно тебе или нет в двадцать четыре часа уехать из Москвы… в глушь, ну?

— Аташез, а ведь ты приятный человек! Усов твоих только жалко мне.

— Ничего я и без усов… Так вот, как друг, запрещаю тебе больше блудить. При следующей встрече плохое выйдет дело. Застрелю тебя, Дмитрий. Самые большие враги выходят из друзей!

— Не хочется мне в глушь ехать, Аташез: не поеду. А насчет стрельбы… может, сейчас начнешь?.. Курить мне хочется. Ты попрежнему не куришь?

— Я так и знал! — сказал митькин собеседник.

— Что?.. Что мне курить захочется? Ну, это ты правильно угадал.

— Нет, не курить, а вот что уехать откажешься. Послушай, Дмитрий, ведь ты не только себя грязнишь… — он оборвался. Митька вскочил.

Молчи про это… а то не посмотрю, что вместе спали, ели и дрались. Я и Саньке запретил про это , а тебе и вовсе. Я сам знаю, кто я… и чужих указок не принимаю! — он поднял с пола упавшую шляпу. — Ну, надоели мне прятки: кто тебя послал сюда?..

— Винюсь: я с тобой как частное лицо говорил, Дмитрий, — и Аташез развел руками.

Не оглядываясь, Митька пошел к выходу. Внезапно он воротился и схватил оставшегося за плечо.

— О чем ты думаешь?.. говори, чорт! — тихо сказал он, тряся приятеля, который не сопротивлялся.

— Думаю, что ты дороже сорока тысяч стоишь, Дмитрий. Много дадено тебе, а тратишь все впустую… Ступай, ступай! — Он остался сидеть.

Митька вышел. Под звездным небом бежали белые волны свежего снега. На пруду еще возились люди и синели прожектора. Вдруг зимнюю тишину прорезал раздраженный, усталый крик:

— Шимкевич, режь!

Схоронив Таню, Заварихин некоторое время оставался на кладбище: было совестно уйти так сразу, хотя ему немилосердно хотелось есть. Зачерпнув пригоршню снега, он собирался лизнуть, но стало противно могил, и оттого стыд еще более возрос.

— Эй, голова… Иван Иваныч, пора уходить! — позвал он Пугеля, стоявшего возле дерева со склоненной головой. (Все жалкие представлялись ему непременно Иван-Иванычами.)

— Пожалуйст, я совсем не Иван Иваниш, — сердито откликнулся тот, на мгновенье отрываясь от темного холмика.

Тогда Заварихин подошел к нему и с жестокой ласковостью взял старика за плечо.

— Ладно, старикан, пойдем. Гелла — она спит крепко. Не на ночь же оставаться! Пойдем, волки тебя тут, балбеску, заедят… — Старик оскорбленно молчал. — Я с тобой, папаша, не шутки шучу! — строго сказал Заварихин, вдавливая пальцы в пугелево плечо. Тут же, однако, он разжал пятерню, вспомнив, что при Тане не позволил бы себе такой смелости.

— Он еще не привык там… Таниа! — боязливо сказал Пугель. — Я понимаю: он теперь мертвый, а живой должен есть, пить. Рубашка ближе к телу, чем юбка! Когда детошки упали, я два дня не кушал. Потом я съел бутерброт… и мне ошень понравился.

Наконец Заварихину удалось оторвать старика от могилы: тот не сопротивлялся, уверенный, что еще неоднократно придет сюда. Он шел без заварихинской помощи, но вдруг обернулся и очень тихо попросил поддержать его. Заварихин принял эту сдачу, как неминуемое. С этого часа началась заварихинская опека: он отвез Пугеля на Благушу и поручил дядькиным попечениям, пообещав выплачивать в сроки за стариков прокорм. Пчхов выслушал молча и тут же смастерил из ящиков коечку старику, а на другой день перевез к себе пугелевы пожитки.

— Только ведь я храплю по ночам, — виновато признался ему Пчхов.

— Я тож… немножко! — кивнул новый пчховский нахлебник.

Так внедрился Пугель в обиход благушинского мастера, жил и ел у него, принимая грубую пчховскую ласку с покорностью сраженного человека. Обещанья свои племянник сдерживал: через неделю Пчхов получил с посыльным условленные рубли, но отослал их обратно. Все вошло в норму: утром Пугель шел за ситным в палатку, в полдень кипятил упрощенный суп, вечером усердно слушал блуждающие мысли слесаря, пока ковырял тот свое дерево. Порванные нити срослись, как попало, и в сращеньях стали, может быть, даже крепче прежнего. Над ними клокотала жизнь, прорастали зерна грядущих событий, падал, насмерть обнявшись с Ксеньей, Санька Велосипед; процветало колючее древо донькиной судьбы; рыл подземные ходы Заварихин (— танина смерть засушила николкино сердце: великую власть имеют мертвые, и ни одна теперь не похвасталась бы, что испытала сильные его ласки, жестокие, как побои —); выпускал Фирсов книгу о Митьке, а прославленный герой его метался где-то в сокровенных уголках столицы; тихо сидели в благушинской щели два старика, не мудрствуя о жизни. Не старит и не убивает такая подземная жизнь. Все меньшим количеством слов обменивались они по вечерам: старики и без того все знают друг о друге.

Со дня похорон Митька не видался со Пчховым, но порой доносило ветром недобрый слух. Сказывали, что иссяк Митька, выветрился, как горный камень, и судьба ему теперь раздаться в пыль и лечь под чужие ноги. — Фыркала лампа в тот вечер, когда случился последний разговор Пчхова с этим другом сердца.

— Вот немчура, — говорил Пчхов, склоняясь над деревом. (Теперь видно было, что ларец, задуманный им в начале повествования сего, подвигался к концу: оставалась только крышка.) — Все замешано железною рукою, и одно без другого не может составить ничего. Иные бегают, иные сидят, а выходит равновесие. Лет через тыщу задыхаться станут от беготни, но и тогда не изойдет из человеков веселье, даже и при завязанных глазах. И никогда не поймут люди, что уж и кляп во рту, и колено на груди! — Пугель сосредоточенно глядел в огонь лампы. Вдруг он сказал что-то по-немецки. — Ты говори по-русски, отец. Я не понимай по-немецки!

— Я сказал, снайт, ведь ошень велики люд тоже помирайт! — Повидимому, он все искал формулу примиренья с утерей Тани.

Тут раздался в окно отрывистый стук, уже не впервые на протяжении часа. Пчхов поднялся и легонько толкнул Пугеля за ситцевую занавеску.

— Погоди, я сам. Ты укладывайся спать пока! — сказал он глухо.

Потом открыл дверь.

Снежный мрак ударил ему в лицо, а холод обвил ноги; никого не было на дворике, но Пчхов не уходил. Медведицын ковшик наклонился вниз, как бы черпая тишину. Пчхов зорко вглядывался в угол дворика, где валялись дрова и, натянутая меж сиренькой и забором, провисала бельевая веревка.

— …Митя, — тихо позвал он, но никто не откликался.

Тогда он прошел за угол, где под навесом складывали прежние хозяева разное ломовое имущество. Но и в поднавесном мраке он не различал никого.

— Чего ж тебе стыдиться меня! — сказал он во мрак без тени досады или удивления. — Заходи чайку попить.