Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

В один голос все они требовали от Фирсова повышенной краснощекости, второпях забывая, где кончается румянец и начинается подкрашенность. (Твердя о политической уязвимости повести, они упускали, что ошибки Фирсова — лишь художественные: художественно верное произведение редко бывает идеологически неправильным.) Впрочем, в критических упреках тех было любопытное разнообразие. Одни сердились, что в повести не показан таинственный Николаша Манюкин. Другие сетовали, что не указано, в каком году происходит дело. Третьи упрекали за слезоточивость шаблонно обруселого немца (— иными словами, упрекали именно за то, что Фирсов списал его с натуры !). Четвертые вопрошали, не слишком ли злоупотребляет сочинитель психологической педалью. Пятые гоготали над подражательностью классикам, хотя за этот подлейший грех была сочтена просто литературная грамотность Фирсова. Шестые доглядывали и подчеркивали. Седьмые усматривали и примечали. Потом вдруг пошло форменное рукоприкладство.

Отыскался частный мануфактурщик Гармошкин, который страсть любил покритиковать во внеторговое время. Негодуя на сочинителя за чрезмерное раскрытие заварихинских опасностей, он собрал статьи о Фирсове в одну книжку и бабахнул ее на свой счет. Потрудились и литераторы; один даже написал критику в стихах, причем нашелся журнал, который это напечатал. Вдруг всем стало стыдно, и все смолкли. — Книга наделала шуму и шла нарасхват, но, когда Фирсов вспоминал о последствиях своего посещения Благуши, он брезгливо морщился. Нашлись у Фирсова и доброжелатели, но их было немного, и похвалы их иной раз походили на похлопывание по плечу. Главное все же то, что были и умные доброжелатели. Один из них, молодой человек, разбрыкался на протяжении полулиста о кинофикации беллетристики, как о неотложной задаче современности. Он призывал писателя к величайшему сгущению литературного материала, к писанию густейшими эссенциями: «Употребленный образ пусть звучит, как кинокадр, по крайней мере!» — вопил он, твердя попутно о благородном упрощении рисунка, о «гениальности плаката». — Прочтя статью, Фирсов с полчаса раздумывал, поковыривая в зубах: он и без того описывал самым уплотненным образом и так вертел ручку, что трагедия порой превращалась в комическую. Вдруг он порешился написать автору статьи через редакцию журнала, прося зайти потолковать.

Выпал оттепельный день. Фирсов стоял у окна, глядя на обледенелые деревья. Позади назидательно шипел примус, этот величественный символ и друг пореволюционного человека. Все, вплоть до вони поджариваемых котлет, соответствовало тогдашним фирсовским настроениям. Он имел одну комнату; на этажерке стояли книги, — ровно столько, чтоб не искушать фининспекторский глаз. Письменный (— он же и обеденный —) стол стоял у окна. На стене висели шубы, накрытые для приличия простыней. Ширма отгораживала три квадратных метра в распоряжение фирсовской жены. Только что закончился зоологический разговор с преддомкомом.

Чутьем Фирсов угадывал, что сейчас придет этот… не то Стурм, не то Стерн, молодой человек из журнала, но из ехидства не прибрал комнаты перед приходом гостя. На печурке стоял таз с мыльной водой: жена мыла голову. Никто, однако, не приходил. Фирсов присел было к столу, где были раскиданы наброски новой вещи, когда с лестницы позвонили пять условленных раз. Чертыхаясь на котлетную вонь, Фирсов побежал отворять. Едкие слова уже щекотали ему язык. «Хи-хи, формальные подходцы? Эпизодиков заснять покомичнее для чикилевской родни? На музу злитесь, что не посещает вас…» — «Да вы просто не поняли моей статьи», — ошеломленно скажет Стурм, но вот тогда-то…

Он открыл дверь и отшатнулся.

— Можно к тебе? — сказала она, смеясь над фирсовским смущеньем.

— …и даже очень! — оторопело ответил он словами своего персонажа, весь мгновенно вспотев. — Раздевайтесь, прошу вас, — выговорил он и полез прямо на гостью.

— Да ты дай мне пройти сперва, — рассмеялась она, волнуя полузабытым шелестом одежды и неуловимым запахом.

Впрочем, одежда ее была мокрая: целую неделю небо протекало, как скверная крыша. Фирсов расслабленно улыбался, пока Доломанова раздевалась и смотрелась в зеркало.

— Гудят? — кивнула она на раскрытые двери, откуда заливчато ревели примуса.

— Гудят… — глупо ухмыльнулся Фирсов и вдруг, очертя голову, ткнул рукой куда-то в неспокойный мрак. — Прошу-с!

— Я тебя через адресный стол раскопала, — говорила Доломанова, идя чуть впереди. Она была в чем-то зеленом и шумном. — Забыл ты меня, а какие слова тогда произносил. Ты не рад мне, кажется?.. Послушай, этот гвоздь из стенки вынь: когда-нибудь бок пропорешь. Тут и живешь? Занятно: дом, — где живет «сердцевед во всесоюзном масштабе», Фирсов! — она откровенно рассмеялась, вспомнив ироническую фразу одного из фирсовских критиков.

— Садитесь, — слабо проговорил Фирсов и с героической развязностью позвал жену. — Катя, выходи знакомиться. Тут Мария Федоровна пришла… помнишь, я тебе рассказывал!

— Я одеваюсь, — послышался раздраженный голос из-за ширм, которые недвусмысленно покачивались.

— Ну, хорошо… потом! — поспешно молвил Фирсов, делая массу суетливых движений. — Да, тут и существую.

Гостья присела на хозяйскую кровать: стулья были завалены книгами и хозяйственными предметами.

— Ты не конфузься, Фирсов. Мало ли нашего брата к вам ходит! Дай мне конфету либо яблоко… и я буду жевать.

— А к чорту! — вспылил хозяин. — Каков есть, таким и кушайте. Вот он я, и вот мое болото… Э, чорт, с чего я распрыгался так? — он привернул примус, и наступила еще более неприятная тишина. Ах, да, этот Стурм! Врете-с, я и сам дышу воздухом моей эпохи. И даже очень.

— Кто это Стурм? — спокойно спросила Доломанова. — У нас на фабрике служит один Стурм.

— Тот самый, — скороговоркой заключил Фирсов. — Катя, а котлетка-то подгорела!

— Чорт с ней, с котлеткой! — меланхолически раздалось из-за ширм.

Тогда Фирсов с яростью привстал:

— Чорт и дьявол, — начал он придушенно, — зачем вы притащились ко мне?

— Сам же говорил, что влюблен в меня? — откровенно улыбалась Доломанова.

— Послушайте, Мария Федоровна, вы — женщина понятливая… так позвольте начистоту! Вы были мне как бы огурец, который я вычистил и начинил творческим пламенем моим. Больше я особой нужды в вас не испытываю. Постигаете ныне великое отускнение свое?

— Ты нелюбезен, Фирсов!

— Я вызвал вас заклинанием, как преисподнего духа, и вот не могу загнать вас обратно. Он шутовствовал, но по существу был глубоко серьезен. — Лицезреть всех вас больше я не хочу, не желаю. Вчера этот Санька приходил…

— Зачем ты ему понадобился? — полюбопытствовала гостья, как ни в чем не бывало.