Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Для чего вы эту кепку носите? — кивнул Митька.

— Для удобства публики: вещь тоже переменная.

— Я одной штуки не могу попять. Аггей убивал, я убил. Разница явная, но дело-то одно и то же. Понимаете, к чему я клоню? Я вам расскажу. У меня конь на фронте был, Сулим, и его убили… — Рассказывая, Митька сдвинул картуз на затылок, и вот перед психиатром сидел прежний Митька, отчаянная голова и любимец дивизии.

Придвинувшись, почти лежа на поле психиатрова пальто, Митька вышептывал на ухо спутнику своему ту достоверную правду, которой не знал никто. Припоминая мелочи, давно затянувшиеся тиной времени, он не солгал ни разу. Извозчик, приспустив вожжи до самых вод, тянул что-то песенное, утеряв надежду подслушать.

— К слову, вы бессоницами не страдаете?

— Иногда…

— И еще: этот конь не принадлежал раньше тому самому капитану?.. — Митькин собеседник целил без промаха; Митька убил капитана потому, что, отняв у него все, до коня включительно, он не сумел взять главного, умного его сокровища.

В эту минуту правое колесо ввергнулось в лужу и обрызгало Доломанову. При этом профессор крикнул немножко, ибо Митька при крене пролетки совсем навалился на него. Оба, однако, не заметили этого. Пролетка выправилась и ехала далее, но Доломанова слышала еще митькино восклицание, подкрепленное энергичным взмахом руки. В недоумении она глядела вслед им и долго еще видела, как поверх пролетки раскачивались две головы. Трамвайный вагон заслонил улицу, а когда прошел — извозчика уже не было. Все это было очень странно: Митька вечером должен был быть у Зинки, где справлялось нечто вроде помин по Тане: день ее рождения.

Доломанова вошла в переулок и тут встретила Стурма, направляющегося к Фирсову на единоборство. Элегантный и как-то непристойно глянцевитый, он снял шляпу и проблеснул пролинованным пробором, причем очевидно стало, что ему он уделяет не меньшее внимание, чем вопросам кинофикации литературы…

Гости запаздывали. Петр Горбидоныч ходил по комнате, а Зинка пудрила себе нос перед зеркалом. В комнате стоял холод: Петр Горбидоныч выставлял зимние рамы раньше всех в городе.

— Семашко сказал: не бойтесь кислороду! — солидно подымал он указательный палец, напуская на себя вид, не поддающийся описанию. Вообще со времени женитьбы и приобретения значительного места на службе лицо Петра Горбидоныча всегда было побрызгано, словно хорошим одеколоном, глубокомысленной грустью, хотя это и не соответствовало официальному курсу страны на краснощекого человека: Чикилев либеральничал. Однако он грустил с тем особым тактом, который лишь усиливал в нем оттенок благонамеренности.

— Женщину, которая пудрит нос, — рассуждал он, прохаживаясь взад и вперед, — уподобляю я неряшливому домкому, который заботится о внешности подвластного строения, нимало не заботясь о блеске внутреннем. Внутренность же есть главное, ибо без внутренности, заметь, прожить нельзя. — Мимоходом он поддел вилкой ягоду из горшочка с вишнями. — Почем? — Осведомился он, строгим взором окидывая накрытый стол.

— Полтинник, Петр Горбидоныч!

— Кисловата, — невозмутимо заметил Чикилев и продолжал прохаживаться. — Теперь скажи, почему я об этом распространяюсь? Характерно, я жду!

— Не знаю, Петя! — чистосердечно созналась Зинка, подпудривая круги под глазами. — Вы бы раму вставили. Опять вам флюс нагонит от окна…

— Не знаешь, хотя живешь со мною почти полгода! — укорил Чикилев, мимоходно прикоснувшись к горшочку с рыжиками. — Характерно, ты не интересуешься своим мужем, как, полагаю, не интересовалась и предыдущими. Духовные запросы тебе — ничто… Ты даже, заметь, не ревнуешь меня. Старорежимец Победоносцев уподоблял женщину, сверх того, и фортуне, которая липнет к дураку и избегает умного. Дмитрий был вор, но ты его ласкала!

— Я жалела Митю, — слабо возразила Зинка.

— Я сказал, что он вор!! — визгнул Чикилев. — Будь я правитель, я бы мыло из таких вываривал, ибо они… именно они мешают строительству новой жизни!

— Вы вроде шавки, Петр Горбидоныч… на все предметы лаете, — возмущенно зашевелилась Зинка, просыпая пудру на подзеркальник, и тут же зевнула.

— Миную твое безответственное заключение, ибо ты есть беременная женщина! — веско отпарировал Чикилев, постучав пальцем по колбасе, качество которой он вынюхивал. — Я возвращаюсь к оборванной мысли. Почему, спросил я тебя? Потому, что я аккуратист. Я уважаю кого следует, на собраниях поддерживаю, правом голоса не злоупотребляю, труд чту, отчисления вношу безропотно, подчиненного употребляю в меру, размышляю в установленных пределах. И вот, например, шкаф, за который я заплатил деньги… а завтра вдруг декрет: все шкафы в государство. Сам свезу и сдам приставленному чиновнику. Тысячу постановлений выдумают, а тысячу первое я сам придумаю и выполню со рвением!

— Шкаф-то дрянь… сам же сбирался на дрова расколоть! — бросила Зинка и шумно встала. В прихожей застучал обернутый в тряпку звонок.

Гости как будто под воротами собрались: ввалились скопом. Пришел Пчхов с Пугелем, притащились Бундюковы, из митькиной (— когда-то —) комнаты вылез брат зинкин, Матвей (— он просидел десять минут и уехал на заседание —), заявился черноватый мужчина без усов, начальство Чикилева, приглашенное для непосредственного ублажения, полминуты спустя набежал сутуловатенький старичок с бородкой, подчиненный Чикилева, и тут же получил колкий упрек за опоздание, а в прихожей уже гудел водопроводный бас гуталинового короля… Сборище выходило занимательное. Все покуда держались вразбивку, разговора не начинали, а потирали руки и поглядывали на стол.

Веселым, приплюснутым голоском Петр Горбидоныч пригласил гостей к столу, а Зинке сделал неприметный жест, чтоб начинала потчевать. Тем временем выпили по рюмке «декретированной», как милостиво сострило начальственное лицо.

— Погодка-то тю-тю, — сказало оно, выбирая рыжичек понежней (— горшочек придерживал Чикилев).

— Разлохматилась погодка! — вздохнул Петр Горбидоныч.

— Да-с… — сунулось лицо подчиненное.

— Вы про что? — покосился Чикилев, нажимая ногой на носок подчиненного. — Может, это в ином смысле было сказано, а вы лезете!

В сущности он ужасно волновался, с тоской поджидая Дмитрия Векшина, появление которого не предвещало благой удачи вечера. Чикилев пригласил на поминки начальство единственно из экономических соображений, но казнился ныне неописуемо. Посадить за один стол начальника и вора казалось ему ехидным кощунством, достойным даже высшей меры наказания. Порой уже представлялось ему, как сидит он за решетчатым окном, распинаемый раскаяньем и в ожидании гибели.