Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Прежде чем оправился Чикилев, Зинка указала Манюкину на порожнее место, виновато улыбаясь. (Место было предназначено Николке, но тот пришел поздно; даже доедая завядший поминальный блин, он сердито высчитывал что-то в блокнотике.) Однако, перед тем, как сесть на указанное место, Манюкин пристально воззрился на Митьку и вдруг пошел к нему, разматывая с шеи башлычок.

— Нда, — пожевал он губами, и Митька услышал в едином том звуке рыдание, злое, как укус. — Н-на земле никогда не-е переведутся при-ишибленные и уязвленные… А потому ва-ам всегда ра-аботка буд-дет! — игриво заключил он эту фразу, приготовленную, по-видимому, задолго до встречи с Митькой.

— Можно налить вам, Сергей Аммоныч? — перебила его Зинка, озираясь на начальство, присовокупясь к уху которого, Чикилев хвастал о завиральных доблестях Манюкина. Начальство лениво, одним углом рта, жевало блин.

— Н-не пью, — отмахнулся тот, сев на свой стул. — Пь-иют, кы-когда есть, что пр-опива-ать…

— Золотая мысль! — засмеялся подчиненный старичок, немножко подвыпив и оттого распустясь в мыслях. — Имей я сто рублей, я и сто отдал бы вам за такое выражение, но не имею и десятки…

— К-кончик носа у ва-ас ты-тоже кра-асненький! — погрозил ему пальцем Манюкин. — А, вы-прочем, налейте, с це-елебной целию. 3-а вы-ысокие идеи! — значительно произнес он, обращаясь куда-то в пустоту. Оглушенный двумя рюмками, выпитыми натощак, он вдруг признался, что живет теперь на кладбище, в каком-то склепе, вдвоем с кривым , утерявшим, как и он, нить жизни. Жесточайшая его правда звучала, как злая выдумка. — Х-хочу скво-орца завесть ле-етом. Буду сказывать ему свои пе-ечали, а сам научусь фей-верк де-елать. И пусть никто не трогает меня… Че-ело-век и без чужой помощи сгнить может, го-оспода… — Не останавливаемый никем, он все распространялся о том, что не совсем добит, что смех его еще не отнят у него; при этом он косился на Митьку, который мрачно уставился на хохочущее начальство. — Я там но-очью при-ислушаюсь иног-гда: хо-хо-очут! Басы, тенорки, ди-искантики заливают-тся… земля трясется. Ххе, а вы ду-думали от трамваев? Хохочут: по-оди, заставь их за-амолчать…

— Не скандальте, Сергей Аммоныч! — упористо вставил Чикилев. — Пришли без приглашения, так ешьте поминальный блин и помалкивайте в бумажку. Впрочем, — он подмигнул Зинке, и та налила новую Манюкину, — если в состоянии, то историйку рассказали бы… вот хотя бы в честь Геллы Егоровны Вельтон. Мы даже просим вас! — сказал он, справившись по взгляду о настроении начальственного лица.

— Очень смешные люди бывают на свете… — осовело и тоненько пропел гуталиновый король, и всем стало очень странно, ибо до того имел он крайне голос басовитый.

Манюкин отказывался недолго, ибо и сам понимал, что это — единственное, чем он может заплатить за съеденное и выпитое за поминальным столом.

Зажгли свет, Бундюков внес самовар, уличная непогода располагала к долгому сидению. Чикилев попросил позволения раскрыть окно, ибо в такой степени было накурено, что дым уже не сочился из папирос, а его приходилось выдувать. Удушал и блинный смрад. Тонкая, мокрая струйка ветра шевелила на комоде бумажные цветы.

— Внимание! — крикнул Чикилев, хлопая в ладоши. — Сверхштатный мировой артист, Манюкин, расскажет про свой спор с купцом Пантелеевым! — Он расшаркался, указывая на самого артиста, который невесело покряхтывал, точно выдавливая из себя последнее, что оставалось в нем. Странно, что и полураздавленный, он все еще привлекал общее внимание, много ел и мерзостно похвалялся жалкостью своею; этим он как бы прикрывал ту перетершуюся ниточку, на которой повисли останки его человеческого достоинства.

Начало последовало лишь через минуту —:

— В П-питере, на святках р-раз познако-омился я с этим великим че-еловеком. Ку-упец Па-антеле-ев Ил-лия, который на удивленье ми-иру изобре-ел краску и-из куриного де-ерьма… (— Жалкая победительность мелькнула в манюкинском лице. — Не глядите так, деточка, — сказал он гуталиновому королю, который засматривал прямо в рот ему, — а то я вас съем!) Зна-аменитый вы-ыдумщик: в Вятке, на-а кухне у себя а-апельсины выра-ащивал и тенериф в бо-очке вари-ил!

— Не слыхал! — протянуло лицо начальственное, выбирая из вазы самое крупное яблоко. — Но продолжайте.

— И во-от, поспорили мы с ним, кто-о бо-ольше удивит мир! Па-антелеев говорит: «Пе-ереспо-оришь меня — по-олучай мои заводы, по-оместья и все-е деньги, в о-облигациях выигрышного займа!» А я по-омалкиваю…

— Ишь чем буржуи занимались! — укоризненно вставил безработный Бундюков.

— У-утречком встал я… за-агримировался по-од собор Василия Блаженного и иду к нему, как ни в чем не бывало… О-очень ловко бы-ыло сделано: прямо входи и слу-ужи обедню! Встал в уголке, э… под самыми па-антелеевскими окнами и на-апеваю акафист, э…

Рассказчик с мучительным трудом придумывал каждую фразу своей импровизации; лишь стремление остаться подольше в теплом и сытном месте этом заставляло его мириться со своей постыдной скоморошьей ролью.

Пчхов с Пугелем незаметно ускользнули в самом начале манюкинского вранья. Зинка зевала, разливая чай. Подчиненный старичок чутко дремал, готовый во всякий миг вступить в действие. Митька отошел к окну, тому самому, у которого когда-то стоял Фирсов.

Газовый фонарь горел в углу, и свет его чешуйчато рябился в лужах. Пустота и глушь были в зинкином переулочке, но стояло поверх крыш зарево, сильное, как над пеклом. В бессознательном стремлении отодвинуться от чада и всей этой дряни Митька высунулся в окно. Дождь окроплял митькину голову, — не дождь, а мокрый ветер, притворявшийся дождем. Митьке вспомнился один переход на фронте: по сторонам дороги лежали мертвые, раздетые донага, какие-то алые под морозным солнцем декабря. Республика не имела сил одеть своих солдат, и живые брали у мертвых все, ненужное им. — Какое солнце стояло в ту пору над Митькой!

«Уроды! — кричала теперь его мысль оставшимся позади, возле смрадно горящего Манюкина. — Разве такие нужны для жизни? Улитки, ползающие на заплесневелой стороне, благо солнце за облачком…» — Вдруг ему показалось, что внизу, из-под навеса парадной двери высунулся чей-то подозрительный локоть. Безрассудное злорадство овладело им, едва подумал, что там спрятался кто-то, выслеживающий его. Не слушая ни манюкинских хитросплетений, ни хохота гуталинового короля, он взял с подоконника стакан и тихонько кинул его в торчащий локоть. Тотчас вслед за его промахом из-под навеса выглянуло чье-то лицо, — в нем не без удивления узнал он Саньку.

— Эй, — крикнул он вниз, — ты чего там делаешь?

— …дождь пережидаю, хозяин! — не сразу, но правдоподобно выдумал тот.