Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Бесшумно приоткрыв незапертую дверь, Митька скользнул в дом. В коридор, где было темно и тихо, просочился из-за стены баритональный смешок Доньки. Митька быстро вошел в чуланчик и закрыл дверь. Темноту чуланчика пронизывал красный полусвет уголья, дотлевавшего в печке. Сбросив пальто, Митька растянулся на койке, мгновенно разбитый усталостью. Тишина была сверхъестественная. Митька глядел в печь. Синие язычки вставали из тлена, жили, падали, восставали вновь, притягивали митькино внимание, увеличивались, окружали, не обжигая, преображались в чудесный пейзаж. Среди пламенных деревьев и раскаленных гор, по которым неслись светящиеся ручьи, играло дремотное митькино воображение. Как бы трепетные пальцы легли ему на веки, и он не имел силы противиться им… Ему показалось, что он проснулся уже за полночь. Пламенный пейзаж потух, одевшись в пепловые сумерки. Немного кружилась голова.

— Донька! — тихо позвал он и протянул руку растолкать спящего: койки их стоили рядом. Ему захотелось услышать донькин голос: «Испугается или нет, если сразу… напомнить ему?»

Рука нащупала шершавую, гладкую поверхность донькина одеяла: Донька еще не возвращался от Доломановой. Митька сел на кровати и ногой отпихнул дверь чуланчика; та попищала и остановилась. В коридоре не было ни шороха: ночь. Спать не хотелось. При воспоминании о времени представлялся циферблат, где обе стрелки стояли около двух. Уродливо удлиняясь или укорачиваясь, в памяти проходили события дня. Внимание в особенности задержалось на грустном, выпуклом животе Зинки и на зверских усах гуталинового короля. Тогда память его наткнулась нечаянно на Саньку, поджидающего у ворот.

Роняя все кругом, шарахаясь о стены, точно все проходы стали ему тесны, Митька выскочил во двор. Собака ринулась ему под ноги и визжа отскочила в сторону. Санька был тут: он все ждал своего хозяина , прислонясь к воротам и глядя на луну, великим скоком несшуюся через мутные дымы облаков.

— Ты ступай, Александр… чего ты стоишь? — закричал он еще издали, но Санька не откликнулся. «Обижен, чудак!» — решил Митька и, подойдя ближе, тронул Саньку в плечо. — Ты спишь, что ли?

— Не сплю, а гляжу… все сгорело, и только золушка качается, — чужим голосом откликнулся Санька.

— Да ты плачешь? — заглянул ему Митька в лицо. — Пустяки: выздоровеет твоя Ксенья. У меня вот тоже мать… — попытался он солгать и не смог. — Они, с грудью которые, быстро поправляются; надо только весной в деревню и все парным молоком поить… утро и вечер, утро и вечер! (— Митьке было холодно в одной рубашке, и он спешил вернуться к своему сну.)

— Ксенька умрет, пускай! Почитаю я тебя, хозяин, за тяжесть, которую носишь в себе. Но и у меня камень, и весом он не менее твоего! Ты сам вырастил свой камень, а мой брошен на меня… Хочу сказать тебе последнее слово, хозяин.

— Иди, иди, — трясясь от озноба, крикнул Митька и оглянулся на собаку, которая стояла вблизи и слушала людской разговор. — Спать надо… холодно. Иди!

— Мне итти некуда, — с перекошенным лицом ответил Санька и выпустил из рук горсть талого снега, который сжимал в кулаке. Он засмеялся: — Баташиха-то с Толей сошлась. Венчаться будут! — Смех его походил на деревянный дозорный стук. Вдруг он оттолкнулся от столба. — Поцелуй меня, хозяин! Ксенька-то ведь умерла…

— Что ты брешешь… когда умерла?

— А вот я сейчас узнал . Поцелуй меня… Скорей, хозяин.

Чтоб скорей избавиться от надоедливого, раскапризничавшегося друга, Митька быстро поцеловал Саньку. Оба они в ту минуту стояли с опушенными руками.

— Еще раз поцелуй. В лоб, вот сюда, в энто место целуй…

Уже решась на вторичное исполнение санькиной просьбы, Митька вдруг уловил в ней смутный привкус издевательства. Нахмурясь и погрознев лицом, Митька тихо пошел назад. Резкий крик, полный предостереженья, остановил его посреди двора и заставил оглянуться. В раскрытых воротах, весь обрызганный влажным светом луны, чернел санькин силуэт. Плечи его остро были приподняты вверх.

— …а кваску не хошь? С чистейшим ароматом квасок… За аромат поцелуй меня еще разок, хозяин!!

«Да он пьян, — успокоенно порешил Митька, повертываясь к крыльцу. — Выпил лишку, вот ему и привиделось!»— Он вошел и запер дверь. Теплота дома была ему приятна уже тем одним, что отгоняла от мысли все, происшедшее на холоде. «Чорт, а ведь он и до утра простоял бы!» — явилась последняя мысль, и все затихло. Через открытую дверь чуланчика выкатывался в коридор густейший донькин храп; он прекратился, едва Митька вошел.

Угли в печурке погасли совсем. На табуретке между кроватями мерцали во тьме донькины часы со светящимся циферблатом: без десяти час.

Митька снял сапоги и разделся. Револьвер он всегда клал под подушку, — так сделал и на этот раз. Донька не проснулся ни на стук, ни на шорох. Лежа на спине, Митька глядел в потолок и слушал донькины посапыванья.

«Как все это случилось?.. невероятное, почти святотатственное. Вот мы лежим, я и мой злейший враг; одно и то же видим мы сейчас: я — наяву, а он — во сне; я — из-за окна, он — изнутри». Мрак рождал в открытых митькиных глазах кощунственные сочетания, еще отчетливей, чем давеча: Маша сидит, а Донька лежит, и голова его покоится у ней на коленях. Рассеянными, столь знакомыми Митьке пальцами она перебирает его черные, жесткие, непокорные кудри… поэтовы кудри! Может быть, он читает стихи, но она не слушает… она глядит в окно и как бы ждет в нем появления испуганного митькина лица. Но почему же так странно, так ласково улыбается она?.. «Теперь лежишь, сопишь, утомясь своим счастьем. Дурак, разве счастливый смеет сопеть… разве радость утомляет?»

«Какая дума нежила твой разум, когда глядела ты в окно, злая Маша Доломанова? А не хотелось ли тебе истребить эту голову, чьими кудрями ты лениво баловалась, которою ты решилась мстить? Иль полюбилось сверканье донькина таланта, сверканье волчьего глаза во снежной тьме? Про тебя он сочинит свою последнюю песню, и ее повторит блат на тюремных нарах, в вертепах, в смертной ночи. И возненавидит тебя, ибо отымешь, высосешь, потушишь беспутный дикий блеск из волчьего глаза, и не признает прекрасного мира ослепший глаз… Ибо насытишь, ибо имеешь, чем насытить, проклятая!.. От скольких женских пальцев вскудрявились донькины кудри? Тянет, тянет далилину руку к буйным волосам Самсона: певучую силу вырвать из них, — не подвиг ли твой, женщина?.. Великую силу носишь в себе, Маша… как Кудема, которая мчит и мечет в половодье страстную и неутешную волну». — Тут мысли митькины неприметно переходили на турбинку, которую мечталось ему поставить на путях всего человечества.

Вскоре он заснул и спал без снов, хотя обрывки диковин все время покачивались в сонном его воображении. На этот раз проспал он часов около двух: стояла неизменяемая ночь. Проснулся он от стука: револьвер выпал из-под подушки, но ему самому показалось — что от желания закурить. Он поискал в карманах пальто и нашел лишь пустую коробку, а в ней несколько раскрошенных папирос. Не было папирос и в донькином френчике. Все это происходило в полной тьме: в спичечной коробке оставались лишь четыре спички.