Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

…Беда назревала с каждым часом. Митька зловеще молчал. Дни его стали трезвы и пасмурны, как та ранняя весна. Фирсов приходил все мрачнее день ото дня. Вдобавок произошла глупость: Фирсов устроил в журнальчике полдюжины донькиных стихов и через неделю передал ему первый, самый искусительный, гонорар. С той поры Донька стал писать стихи из рук вон плохие и довел их производство до пяти штук в день. Как бы навсегда расставаясь с воровским ремеслом, Донька с комическим жаром предался новому: даже в автобусе сочинял он теперь стихи. Свое кощунственное сходство с великим поэтом Донька осознал и скверно подчеркнул. В мрачной шляпе на курчавых волосах, поигрывая палкой с серебряным вензелем Доломановой, он ходил по редакциям и постыдно выпрашивал свои авансовые трешницы. — Быстро далась ему литераторская наука.

Фирсов при встрече просто за голову схватился, хотя и был в шапке, а Донька вынул из кармана портсигар и предложил папироску.

— Обратите внимание, коллега, — постучал он пальцем в серебряную крышку портсигара. — Видите, летит тройка посередь снегов, а в тройке парочка. Но это еще пустяк! А взгляните, рожа-то какая у ямщика… убийца едет и песню про свои злодейства поет: российское откровение! Я тут расчувствовался и цикл стихов сочинил по этому поводу… композитивное звукоподражание и совсем в новом стиле. Угодно?

— Портсигаришко ваш препоганый, — свирепо буркнул Фирсов, — а стишки лучше в следующий раз!

Донька и не настаивал, а лишь, снисходительно приподнял бровь: в едином этом мановении выразилась вековая неприязнь поэтов к прозаикам.

— …нет, обольстительница, нельзя человечку постоянно твердить, что он замечательный. Возгордится, силу ощутит, на стенку полезет! Оттого природа и пощипывает порой, в напоминанье… — балаболил Фирсов Зинке, которая с нетерпением ждала конца, ибо уже даны были все звонки, оповещавшие ее выход.

— Куда ж больше… и так вся защипана! — улыбалась Зинка, конфузясь перед Фирсовым своих могучих шаровар.

Разговор происходил в пивной; длинный проход к эстраде слабо гудел, как раковина, приложенная к уху. День был субботний, великопропойный: пивная была полна. В четвертый раз лысоватый конферансье, с наружностью предводителя дворянства, возглашал имя исполнительницы «роковых» песен. Фирсову бросилось в слух, что фамилия была прежняя, Валдуева, а не Чикилева, и он не промахнулся в своих догадках. — Роды зинкины были преждевременны и неудачны. Семейное благополучие Чикилева повисло на волоске, и сам он взъярился, как насмерть израненный зверь: служебное рвение его в ту пору было сатанинское. Нервная дама Бундюкова пряталась от преддомкома, опасаясь, что тот непременно скажет ей штуку . Петру Горбидонычу мнилось, что все смеются над ним; только от ярости он и продал однажды старьевщику колыбельку, со столькими мечтаниями водворенную в квартире, а вслед за колыбелькой утекло и детское бельецо. Восстановление в должности преддомкома не обличило его безумствований. Вдруг Матвей, зинкин брат, вслух высказал как-то мнение, что Чикилев глуп, как мясник сухумский.

Обида эта расколола Чикилева пополам, хотя еще вовсе не было доказано, будто все сухумские мясники — дураки. «Ведется же средь них какая-нибудь просветительная работа!» — со смятенным сердцем размышлял Чикилев. Однако Матвей, зинкин брат, был серьезным человеком, в соответствии с высоким постом своим, куда ездил лишь на автомобиле, и даром слов не бросал. Недоумение о сухумских мясниках мучило Петра Горбидоныча не менее, чем загадочное слово марабу . Разъяренный, он встал на дыбы, и прежде всего пострадал от этого тайный его приятель, гуталиновый король, столь обложенный квартплатою, что и мирового запаса гуталина нехватило бы на покрытие недоимки. Зинка же страдала больше всех.

Кончилось это тем, что однажды после обеда она выкинула из своей комнаты чикилевские пожитки, которые ей предстояло штопать до поздней ночи. Потом она заперла Клавдю на ключ и ушла наниматься в пивную, куда ее приняли при условии, что дважды в неделю она будет исполнять и просветительные номера. Зинка глуповато согласилась, и вот снова пела, потрясая трудовой люд низкими звуками своего великолепного песенного дара. — Петр Горбидоныч первоначально отупел от такой новости, а оправившись, стал помышлять о мести. Месть представлялась ему чудовищная — растерзание при помощи диких зверей, например: мечта хотя и недоступная, но утешительная. Скоро гнев его выродился в простую зависть к людской смелости.

«Ведь вот, порешилась же баба, а сам ты не посмел бы. Трус ты, Петр Горбидоныч, так тебя и надо по усам!» (Примечательная формула чикилевской зависти, — она не заключалась в обычном: «зачем у меня нет того, что есть у них», а в особенном: «зачем у них есть то, чего нету у меня!» По слабости, присущей всем людям, Чикилев почитал себя венцом творения.)

Зарубцовываются и смешные раны. Зинка пела, Клавдя росла, Бундюковы занимались безработицей, Матвей вершил подвластные дела. Чикилев же помышлял о восстановлении попранной чести. Вечерком однажды, когда Зинка укладывала дочку спать, он пришел к ней в комнату и просил об одолжении в память прошлых отношений. Пусть, дескать, попросит братца Матвея извиниться перед ним за «сухумского мясника», пусть хоть шопотом, даже наедине и хотя бы мысленно… пусть, наконец, только взглянет с неприметным раскаянием во взоре. В порыве великодушия Чикилев соглашался на одну только конфузливую улыбку со стороны Матвея. — Тогда Зинка попросила преддомкома выйти вон.

— Заметьте, с огнем играете! — кашлянул в ручку Чикилев. — Как человек не гордый, я, характерно, могу скушать человечка даже и без соуса…

— Сопляшка, ступай, а то возьму за ухо и выведу вон, — засмеялась Зинка, обольстительная, как никогда. — Я ведь не Манюкин: ежели тяпну в куриное твое лицо, так больно будет!

— А вы корова, заметьте-с, — съязвил Чикилев. — Вам нужен бык-с, а не такой мужчина, как я…

Так и закончился смехотворный этот брак: востосковала Зинка по уходящей младости. Последний этот бунт предвещал раннюю старость. Но и покидая сытое чикилевское лоно, не льстила себя надеждой вновь уловить любимого. Она поняла, что не утолить ей митькиной жажды, если даже погубит себя: многожеланной возможности этой не дарила ей судьба. Вести о Митьке стали глухи и неявственны: может, уж и пойман и награжден за все свои беспутства. На всякий случай она затасканными, неумелыми словами написала ему письмо и послала со смешным адресом: послала — точно в колодец бросила.

— …небось, и не икнула ни разочка! — сочувственно кивала Бундюкова, такая многоопытная в делах сердца, что сама уже не чувствовала ничего.