Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

«Даже во сне, даже на фотографии…» — подумал Фирсов, садясь в креслице возле стола.

Рука его сама собой потянулась за книжкой. Щурясь от папиросы, он раскрыл заложенную страницу и смущенно поежился. Длинный абзац, посвященный митькиной характеристике, был прочеркнут во многих местах карандашом. Именно этот, точный, несмотря на скуку его, абзац сам он почитал лучшим местом повести. Поля страницы были намелко исписаны косым неудобным почерком. Кой-где записи были перечеркнуты и затерты пальцем: Доломанова волновалась, делая их. В одном месте, особенно обозлившем Доломанову, поверх текста было написано: « ложь », а на полях выставлена поправка приблизительно такого содержания: «Митька длится нескончаемо. Он есть лучшее, что несет в себе человечество. Он несчастие, предвечно сопутствующее великим бурям. Его не возлюбят никогда, но какое оскотение наступило бы, если бы он перестал быть. Нет, волна существует вечно, даже и при полном спокойствии, ибо всегда живет то, из чего она возникает».

Едко усмехаясь, Фирсов попытался читать и дальше, но чужие шаги заставили его отложить книжку. Он увидел позади себя незначительного человечка с седоватым коком посреди лысины. Выжидательно стоял он, морщась сконфуженной улыбкой.

— Я тут присяду потихонечку, а? — улыбался он, не особо пугаясь фирсовской строгости. — Ужасно хочется с человеком поговорить… сил нет, как хочется. Никто, знаете, со мной всерьез поговорить не желает, а все только шуточки одни. Уж очень человек-то я смешной. Такой!

— То есть, это в каком виде? — подозрительно воззрился Фирсов. — По-моему, даже наоборот!

— Нет, уж тут позвольте, кхи-ки-с! — покашлял он. — У меня, как бы это приличнее сказать… лицо маслянистое. Всегда оно блестит, будто я шут знает кто… и глаза у меня — торопыги. Все бегут, еле поспеваю за ними мыслью!

— Садитесь, — двинул Фирсов затекшими от изумления пальцами. — Вы кто ж такой?

— А вы-с? — показал пальцем человек.

— Я Фирсов, приятель Марии Федоровны.

— А я дядя машечкин. Я ее вот экую помню. Маленькую. Вместе варенье у тети Паши покрадывали. Друзья детства! Я тогда у ейного папаши на хлебах состоял. (— Крепчайшие мужчины были: полтинник-кукишем ломали. Давайте полтинку, я покажу!.. Не угодно? Ну, не неволю… Братцем они доводились мне.) Да нет, что уж там: смешной я! Знаете, как меня зовут? Пигр Иваныч. Федор Игнатьич меня просто Тигр звали, а я уж сам переделал посмешней. Придет с работы, устанет, ну и хочется его повеселить. Ведь я бесполезный человек, тунеядец по преимуществу!

— Позвольте, делаете же вы что-нибудь в жизни? — разглядывал совсем откровенно занимательную диковину эту Фирсов.

— Пробовал, гоняют-с! Бильярдный маркер был, зиц-редактор (— знаете, на предмет отсидки!), актером (— на балаганах под Девичьим в старые времена японского офицеришку изображал, и меня за это всенародно прокалывали. Война-с! Я после этого и пить стал!) Думаете, небось, каким манером такие сохранились, как я? По норочкам сидим и с трепетом ждем страшного суда. Нетрудящиеся не должны кушать, — ведь это против меня лично направлено. Однако не все делается сразу: мы еще посуществуем!

— Не валяйте дурака, не выношу, — заметил Фирсов.

— Не буду-с!.. На ихнем месте бабахнул бы я декретцем: синдетикон варить из всех бесполезных — на благо людей полезных. Как вы на это смотрите? Наваристый клей выйдет… Ну-ну, я шучу. Смехопредположение одно! Я вот за долгие годы наблюдаю: приятно людям, чтоб человек добровольно унизился. Да так унизился, чтоб самому унизителю совестно не стало, чтоб он, унижая, все-таки человека в тебе видел. Вот и у меня — высшая школа, прогресс!

— Не коверкайтесь, говорю, как вас там!

— Пигр Иваныч!.. Привык к чужим хлебам, привык и к помыканию. Машечка, думаете, не станет помыкать? Ого! Каждому лестно через чужое потоптание возвыситься. Потому что самому ему цена грош. Продавленный! До клея не дойдут: выварят, а потом что делать-то?.. Федор Игнатьич раз по шее мне дали. (— Банька у них сгорела, и дочка сбежала: огорчительны нонче дети, равно как и неимение их.) Дали — и все. А вот и умерли, братец, в девятнадцатом… не от голода, отнюдь! Я для них, бывало, и хлебца достану и курочку раз руками задавил, чужую. Меня звери любят, сами ко мне идут. Безгласный я. Помыкаемый…

— Что ж, так все кур и давили?

— Нет, искал-с.

— Человека, что ли? С фонариком надо.

— Нет, Машечку искал. Рыскал… и вдруг вижу, как ее увозят злодеи: в симатографе. Искал, чтоб порученье выполнить. Простите за нескромность, вы с племянницей в хороших отношениях? Я бы рассказал вам, да опасаюсь. Эх, бог с вами! Слесарь у нас был молодой. Векшин фамилия. Сущий мальчуган по летам, но напористый такой.

— Хм, продолжайте! — опустил глаза Фирсов.

— Забунтовал парнишка, Федор Игнатьич и замыслили предать его увольнению, а Машечка заступилась. Тайна… но я за перегородкой спал и слух развил себе тонкий. (— Крикнут, бывало, ночью: «Пигр, квасу!», а я уж и вхожу с бутылью. Я как заяц, с открытыми глазами спал.) Заступилась, братец и размякли. А наутро парнишка и вдарил Федора-то Игнатьича… не то чтоб вдарил, а взял за сединку и потряс малость для острастки. (— А ведь снежком для здоровья натирались!) К тому же вредные слова произносил. Про царя и прочее. На мой взгляд — пустяки. Слово, что муха, — повитает и скиснет. Но вот сединка, это не забывается. Бунт, а время военное! Завтра, скажем, должны арестовать парнишку, а ночью будит меня Машечка: «Пигр, вставай… разбуди Векшина, я подожду!» Никогда дотоле словечком не перекинулись, а тут вдруг ночью. У меня ж первая добродетель — повиновение (— я через повиновение-то прямо шакалом становлюсь, а то и почище). Пошли мы, ровно воры, тихо. Вызвал я парня, и он, помню, еще папироску в награжденье мне дал. Пошушукались они недолго… папироски я выкурить не успел. Идем назад, она и говорит, очень так странно: «Вот, Пигр, себя предлагала, а он не хочет. Разве я дрянная, Пигр?» — и выпрямилась, и кулаки сжала… аж заскрипело, ей-богу!.. прямо в жены сатане. «Нет, вы прелесть!» — шепчу, а сам поглядываю вокруг. Подходим, а на крылечке сами братец сидят, и в руках незакуренная папироска. «Дай, — говорит, — прикурить, Пигр! — а рука-то колотится, как простреленная. — Вот, проветриться вышел… соловьи-то свищут как!» А какие соловьи, к шуту: март месяц! Никогда голосом столь мягки не были, а мужчины крепчайшие: снежком натирались для здоровья. Наутро пропал наш Векшин, а потом как-то и племянница сокрылась…

Он замолк и находился в своем естественном виде: плоское лицо его блестело, и если была в нем наглость, то, конечно, от значительности его поручения.

— Искали-то зачем столько лет? — очнулся Фирсов.