Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Возьми, Митя… — произнесла она с огромной силой, — за твое, бирюзовое, с брильянтиком возьми. Подыми его, Митя!

— Интересно… ах, как интересно получается! — шептал в ухо Фирсову Пигр, увлекшись до полного неприличия и располагаясь с удобством на фирсовском плече.

Тогда, отпихнувшись от наседающего этого чудовища, Фирсов обернулся к двери, замыслив побег. Он упустил минуту для бегства; губа его непроизвольно выпятилась, а в горле побулькало изумление. В комнате находилось еще и пятое лицо, присутствия которого никто не подозревал. Василий Васильевич Панама-Толстый сердито подернул плечом и взволнованно сказал, не обращаясь ни к кому:

— Это уж безобразие!.. Толя застрелился.

Сообщение его не произвело никакого впечатления, как и его растерзанный вид: грязный и мокрый, с драным лоскутом на колене; он вопил, но его не слышали.

«Не лицо, а яишница какая-то!» — с озлоблением подумал Фирсов, и тут же мысленно карандаш пробежал по мысленной бумаге.

Почти в беспамятстве Митька продолжал стоять на коленях перед пустым креслом: Доломанова перешла к окну и задернула занавеску. Тогда Митька встал и очень внимательно оглянулся на Панаму. Уже тогда он был жестоко болен, и если двигался, то лишь от огромного разбега, свершенного за день.

Болезнь митькина протекала толчками. Доктора согласным хором определяли смешанный тиф, попутно упоминая и про невроз сердца, и про переутомление. Молодой врач из нижнего этажа пространно пояснил чрезвычайную способность нервноослабленного организма поддаваться всякой микробной дряни. Бундюкова же наперекор стихиям отстаивала нервную горячку.

Дни и ночи напролет у постели больного проводила Зинка, и, хотя Митька не узнавал ее, самая близость к дорогому и утраченному навеки причиняла ей радостное сердцебиенье. (Доломанова не препятствовала перевозке больного на зинкину квартиру. Управлял перевозкой Фирсов, но принимал участие и Пигр. Всю дорогу он пристально вглядывался в изнеможенное лицо больного, как бы посыпанное пеплом. Но в общем был деловит и полезен, торопил и поругивал извозчика, так что тот под конец даже назвал Пигра барином.) Петр Горбидоныч тоже побежал помочь, и, когда вносили беспамятного Митьку, он с трагическим лицом держался за краешек одеяла.

На старую железную кровать положили Митьку, и он не сознавал ни места, ни смысла нового своего пленения. Зинка нарочно грела подушки и постельное белье; девочке по возвращении из школы было запрещено шуметь: для Клавди это означало и запрещение дышать. Давно постигнув недетским сердцем скорбную и суетливую материну судьбу, она весь вечер покорно просидела в уголке. — Потом наступила ночь, трудная и длинная, а с утра аптечный запах впитался в стены, и потекло обычное время.

По вечерам, когда жар достигал предела, Митька широко раскрывал глаза и глядел в потолок (— а суеверной Зинке казалось — во внутрь себя). По вечерам, когда Зинка уходила петь, у кровати сидела Бундюкова. Так прошла неделя. Никто не знал толком причин, вытолкнувших Митьку из равновесия. Незамедлительное исчезновение Саньки связывали с митькиной болезнью в такой же степени, как и странное появление Доньки, происшедшее четыре дня спустя. Правилка, повидимому, не удалась. Благодаря языку вездесущего Пигра, в блат просочилась сплетня, будто Донька ворвался на четвертый день и, упав в колени к Доломановой, с плачем повторял: «Маруся, они меня убить хотели!..» На другой день Донька исчез со столичного горизонта и лишь через полгода был захвачен железным пальцем в Харькове.

На всякие расспросы Василий Васильевич Панама-Толстый недоуменно разводил руками и плел сумбур, старательно выгораживая себя. Веселость покинула его надолго.

— Я побежал туда, побежал и упал… упал и брюки разорвал! — твердил он, недоброжелательно косясь на собеседника. Однако остроумной комбинацией вопросов Фирсову удалось восстановить приблизительную картину приключения, хотя целые провалы в ней оставались все же незаполненными. Дело представлялось в невообразимой сложности, дело путанное и пакостное; выяснить удалось лишь схему событий, последовавших за уходом Митьки из пивной.

На улице его ждали Донька и Санька вместе с Васильем Васильевичем. Вероятнее всего, они взяли такси и, по дороге за город, заехали на баташихину мельницу за Толей. Тот вышел немножко хмельной, но веселый и шумный: свадьба его с Баташихой произошла накануне (— значит, не венчались по церковному, как пророчил Санька: был великий пост). Всю дорогу басисто клокотал его смех, развлекавший в малой доле зловещее уединение четырех человек: Толя приходился пятым. (В этом месте у Фирсова возникали всякие детали пейзажного и добавочного характера. — Среди омертвевающей на ночь улицы мчится автомобиль; машина поношенная, честно послужившая еще до революции. В закрытой кабинке остался на стенке хрустальный стаканчик для цветов; теперь он бьется и дребезжит, — хохочущий Толя засовывает туда окурки. Хрипят рессоры и капризничают. За окнами бежит ночь и окраина.) Последний милиционер возле кино, залитого светом. Шофер ставит большую скорость; Толя прыгает по коленям спутников, заливисто хохоча. Панама рассказывает анекдотец с немолотым перцем. Донька много курит. Санька сидит с закрытыми глазами, отвалясь на спинку. Митька глядит в окно, на веера разбрызгиваемых луж. Все, кроме Толи, знают цель поездки и спокойны поэтому. Все происходит, возможно, и совсем при других обстоятельствах.

Технической частью заведует Панама: своими последними приводами он обязан именно предателю, которого везут за город. Василий Васильевич зол, и лихорадка его — от нетерпения. По его распоряжению автомобиль остановился среди поля. Все вышли, кроме Толи и Митьки. Последний что-то повелительно говорит Толе, который, кажется, противится, но Митька закричал, и до слуха остальных долетело слово таракан . (Провал первый: почему Толя согласился на это. Чем, большим смерти, мог грозить ему Митька за непослушание?)

Место расправы было высмотрено Панамой еще днем. Поле было глинисто и вязко от измороси и весны. Кой-где в канавках сохранялся снег. Санька споткнулся, и Донька попридержал его. Невдалеке, на железнодорожном полотне, маячила синяя искорка семафора. Вдали, возле леска направо, тоже возникнул огонек и пропал: между людьми и домиком пошли кусты. Тут остановились, и все это показалось очень естественным для того, кого собирались судить. Огонек нэпманского домика снова явился и зазывающе мигал. (Провал второй: почему Донька не убежал, если он уже разгадал тайну своей западни. Поле было просторно, ночь темна, а ветер в сторону шофера, не посвященного, конечно, в дело.)