Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Мы готовы, хозяин! — сказал Санька, трогая митькин стул, а Донька делал усиленные гримасы, показывая, что дело требует скорейшего выполнения. — Пора, хозяин!

Со спокойным, неопределимым лицом, с необыкновенным блеском в глазах, который он напрасно прикрывал ресницами, Митька встал и сделал знак, чтоб двое шли на улицу. Сам же он медлил уходить.

— Слушай, Фирсов, — пронзительно спросил он, — верно это, будто ты их спаривал?

— Кого это? — привстал Фирсов, трезвея разумом.

— А вот сестру с этим… псом. Не отвечай, твой ответ я знаю наперед. Все идеи тебя одолевают? Не бойся, я уже примирился с отпадением Татьянки. Соглашатель, свадьбой этой примирить, что ли, хотел ты меня, Векшина, с этим Заварихиным? Кнут помирить с собакой? Повторяю, я на прошлое не сержусь: я гляжу только в будущее. Но нет еще на земле расстояния, равного тому, на котором мы стоим с Заварихиным. Меня сгубила (— наполовинку, Фирсов!) боязнь большого пространства, его сгубит небоязнь его. Нет, я не Смуров…

— Однако я сам видел, как вы ему сейчас деньги давали! — в упор возразил сочинитель. — Не затем ли, чтоб, дав ему время и деньги на разжирение, одним ударом потом сковырнуть его? — Фирсов насмехался.

— Эх, читателей твоих мне жалко. Бумажки эти по номерам переписаны, и список их завтра по назначению пойдет. Поразмысли, выдумщик… а нам пора. Прощай!

В один миг лоб фирсовский покрылся липкой испариной. Когда сочинял своего Смурова, и на минуту не предполагал в своем герое такой ненависти (— Фирсов проходил мимо «классового» свойства этой ненависти и оттого так удивлялся ей!). Приглушенное мерцанье митькиных зрачков ослепило его, — какая железная, неистощимая кровь бьется в этом вялом румянце на худых митькиных щеках. Фирсов, возглашавший доселе, что все чудеса мира одинаковы, примирился теперь с мыслью, что самое большое из них — человек.

— Послушайте, Векшин, возьмите меня с собой; вот куда вы едете. Я вам расскажу… у меня необычайная мысль возникла. Не помешаю, а пригожусь!

— Видишь ли, мы сейчас человека убивать будем, — перебил Митька, высоко занося бровь. — Ты вот написал книгу, выпустил в беленькой обертке, а разве тут белое ? Ты же умный человек!

— Правилка? — устало опустился Фирсов. — Донька?..

В нескольких словах Митька передал содержание своих обвинений. Потом, постояв полминуты, торопливо вышел из пивной. Фирсов заказал еще кружку и сидел один. Догадки обжигали ему мозг, и едва он пытался схватить их, рвались, как нитки. Так он просидел время до закрытия пивной. Внезапно он вскочил, роняя стул и отталкивая пятнистого Алексея. Без шапки, в распахнутой шубе, он ринулся на улицу. Грязный, гололедный тротуар ехидно колебался под ним: тогда с утроенной силой Фирсов помчался по мостовой, сам не зная — куда. Он чувствовал лишь великую потребность остановить уже начавшееся. Именно с сочинительской стороны стал ему ясен до конца весь ход вещей, о котором рассказывал Митька. Он бежал…

Встречных он сумасшедше расталкивал, чертыхаясь и невразумительно крича, растеривая калоши. Остановить его было невозможно даже и каменной стеной. Автобусы фыркали на него промозглым светом и бензинным смрадом. Подобно чудовищным светлякам, проносились мимо него эти колесатые гиганты, звучно чавкая склякоть круглыми своими губами. Казалось, воспользовавшись случаем, они разгоняли все живое по их пещерам и закуткам. Фирсов сам видел, как автобус гнался за беленькой собачонкой, норовя хапнуть ее мягкой и мерзкой губой. Мостовая сверкала блестками рекламной иллюминации, и по слепительному этому свету неслась обезумевшая собачонка. Фирсов, сломя голову, бросился наперерез, но собачонка спряталась, вильнула за газетный киоск, и в то же мгновенье автобус взметнул над его головой свой длинный, вспенившийся в изморози, свет. Потом все потухло.

Когда сочинителя вытащили из грязи, в которую он соскользнул, вокруг него стояла толпа, и милиционер, круглый от количества одежек на нем, сердито укорял за неосторожность. Фирсов отер рукавом грязь с лица, подвигал пальцем в промокшем штиблете и произнес с великим ожесточением:

— Фу, чорт… азиатчина какая!

Отстранясь от ротозейного внимания толпы, Фирсов привел себя в возможный порядок. Особых повреждений не было, но болело плечо, которым ударился о край тротуара, да зияла рваная и неизвестного происхождения рана на шубе. (Следуя судьбе демисезона, сочинительская шуба принимала крайне отечественный вид.) Поотряхнувшись, Фирсов шагнул в темнейший переулочек направо, потом загнул влево, потом заблудился в коварном таком тупичке, а когда понял место, оказалось, что совсем недалеко от Доломановой. Итти было некуда, а погода гнала с улицы: Фирсов покорно вступил в знакомый дворик.

Он постучал, и когда зазвякали засовы, он понял вдруг, почему именно сюда затолкнули его предчувствия.

— Донька дома? — твердо спросил он, едва дверь раскрылась.

— А я, знаете, приезжий… не в курсе! — ответил из темноты услужливый и незнакомый голос, очень торопясь. — Из Рогова, знаете…

— Марья Федоровна не спит еще? — строго возвысил голос Фирсов.

— Ужин весь простыл, все разогреваю… с минуты на минуту жду! А вы кто-с? — Фирсов не ответил на вопрос, показавшийся ему глупым, а тот не посмел переспросить не столько от робости, сколько от добровольной униженности. Тут же в темноте с Фирсова сняли шубу и единственную калошу. — Шапочку вашу пожалуйте и калошу вторую… я мигом на печке подсушу!

— Чего-о? — насторожился Фирсов. — Ах, да, шапку! Ну, так я этово… без шапки, да.

— С вашего разрешения, понимаю-с: натурку закаляете? — издевательски подпискнул голосок. — Кхи-ки-с! (— кажется, он кашлял так). — Говорят, пользительно, а я вот не верю. В бога не верю и… вот в это самое! Простите великодушно, не верю. Старший братец мой, Федор Игнатьич, крепчайшие мужчины были… глядеть бывало страшно, как они опосля баньки снежком для здоровья натирались… а ведь воспаление легких доканало! Очень смешно, судьба всегда смешна-с!

— Э, воспаление? Да… конечно. — Наугад положив кашнэ в протянутую руку, Фирсов рассеянно постучал в дверь, и, так как ему не отвечали, счел это за позволение войти.

В полумраке, пахнущем антоновскими яблоками и с лампой под абажуром, вылезали на свет кусками какие-то невероятные ножки, углы, узоры тканей, синий кусок картины под стеклом. Лампа стояла на столике, а под лампой лежала книга. Более по догадке, ибо свет блестел на меловой обложке, Фирсов узнал «Злоключения». Почему-то на цыпочках Фирсов подошел ближе и увидел, что не ошибся. (Тогда в моде были феерически пестрые обложки, рассчитанные как бы на дикаря.) Из-под книги торчал краешек фотографии; это было увеличение кинокадра и изображало оно спящую Доломанову. Прямые брови спящей, начертанные судьбой, таинственной и неуловимой, выражали крайнее бесстрастие. Виток волос и черная его тень пересекали чистый, девственный лоб. Но в губах, в особенности в чуть припухших углах рта, еле справлялась воля с какой-то неуловимой суетой…