Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Но однажды изо льда выкинулось пламя:

— …как мог ты, возлюбленный, покинуть меня? — Лицо ее было черно, как бы испепеляемое изнутри. — Любовь страшное слово, оно приносит слезы. Ты думаешь, что ты убил свою любовь? Глупый, только изувечил! Мне даже и слез твоих мало, а ведь ты еще не плачешь. Погоди, приспеет тому время… Отец ходил на глухарей: на глухаря — на песню охота. Его бьют, когда он поет, изнывая от любви… караулят из шалашика. Вот и тебя на песне твоей возьму! Я оттого и не ужилась в доме родительском, что в родителя пошла. И тебе честно говорю: ползать заставлю, а потом прогоню. Останешься — Аггеем сделаю. Ползай скорей, чтоб сократилось твое мученье.

— Не поминай Аггея! — крикнул Митька, багровея во лбу. Какой платы ждешь за себя, Маша?

— Смирения твоего. Смирись, и выкину тебя. Тебе страдать надо, а ты не хочешь. Люди смотрят на тебя, а ты шагаешь по их лицам. Что сделал ты с Санькой? Высшим существом почитаешь себя, призванным вершить судьбы? Ну, а если ничтожество ты?

— Ты думаешь? — перекосясь лицом, спросил Митька. — Почему же ждешь меня все эти годы?

Он и тут унес великую уверенность в своей любимости. Вопрос был лишь о том, когда позовет она его, как бывало на мосту в звонкие аксиньины дни. Тогда-то во мраке неведенья всплыло перед ним ночное окно, в котором увидел их, двух, вместе. Он и это понял лишь как хитрое заигрыванье. Но, вернувшись в ту ночь обратно, в чуланчик, он зажег спичку закурить. Полуревнивое любопытство заставило его заглянуть в лицо спящего. Донька смачно посапывал, положив руку на голову, такую щекастую во сне. На мизинце его сидело бирюзовое колечко. Повернувшись голубым блеском вовнутрь, камешек, казалось, тоже спал, пригретый донькиным теплом. — С этого часа Митька уже не принимал своего разрыва с Машей за некое шутливое недоразумение.

Как и Чикилев, Донька вел долгую осаду машина сердца, но первый взял ее опустошенную, второй же захватил свою крепость в пору величайшего ее изобилия. Именно непостижимая игра этих обстоятельств и обусловила им обоим кратковременность их побед.

Прославленному лиходею женского сердца, Доньке, дотоле не были известны поражения. Он брал и насыщался с быстротой огня и никогда не жалел о покинутых, но покинутые — о нем. Это был вор любовный, искавший обманное сокровище (— то, чего нет в жизни, и видишь только во снах —) и нигде его не обретающий. Когда ему встретилась Вьюгà, Донька впервые опустил глаза перед ней, красота которой как бы издевалась над его распутной славой. В ней соединились все остальные женщины, и взять ее — значило вкусить сладкий и смертный яд последнего разочарования. Он сходил с ума и сразу воспользовался единственным правом влюбленного: служить ей невознаградимой верностью собаки. С улыбкой подчинения Донька пошел навстречу ей; впрочем Доломанова никогда не требовала невозможного для человеческих сил.

Победа донькина наступила в тот вечер, когда после разговора с Митькой Доломанова позволила Доньке приблизиться на роковое расстояние, на котором уже начинает действовать сила взаимного любовного притяжения. Любовники спешили, точно встреча их была греховна и неминуемо влекла за собой тяжкую кару. Фирсов же утверждал в сердце своем, что даже враждебны были любовники в этот месяц взаимного обольщения. Он снова был у Доломановой, незадачливый сочинитель; он пил в то время: пил от внутренней неудовлетворенности, пил от критической руготни, пил от мучений творческих (— сплавлялись в нем образы нового произведения —), пил, наконец, беспричинно, как пьют только русские. Щетинясь дурацким своим бобриком, сиживал он в уголке у Доломановой с записной книжкой в рукаве.

Во мраке любовной сладости страшным восторгом светились донькины глаза. Он больше не писал стихов: его мечта соединилась с явью, и самая судьба его в тот месяц была стройна и счастлива, как стихотворение. Часами лежал он головой на машиных коленях, созерцая тишину и зыбкую текучесть времени.

— Не удивляйся, Фирсов! — сказала Доломанова, когда он вошел в одну из таких минут.

— Nil admirari deorum est, — пожимал плечами сочинитель — …оттого и мертвы боги. Они начинают жить когда, поверженные, поселяются в сердцах немногих. — И он распространялся о том, что вот книга, на которую истратил почти всего себя, не удивила, в сущности, никого. Посидев с четверть часа, он мрачно удалялся к своему примусному очагу коротать жизнь и ночь.

Тогда и наступать бы донькину ликованию; — оставаясь наедине, робел Донька своего счастья. В испуганном сознании его уподоблялась Доломанова самому греху, избравшему эту прекрасную и волнительную форму под земное свое обиталище. Ее поцелуи, бывшие вне пределов его вкуса, как кислое вино, обольщали, не насыщая. Чтоб скрыть животный страх перед неизбежным, он переходил на развязный тон уличного кавалера.

— Любишь меня, иль как? — спрашивал он, пуская кольцо дыма, нежное, как локон девушки. Он глядел в лицо ей, и ее хмурые летучие брови подсказывали ему о причудах ночных ласк.

— А чулки шелковые подаришь? — тихо спрашивала Вьюгà, обдавая его дыханьем, горьким, как у ежа.

— …и ботиночки достану! — смущался ее странной и злой шуткой Донька и через минуту с прежним восторгом отыскивал гибель себе в мерцающей темени ее глаз. — Я люблю тебя, Манька… люблю. Ты ловка, как муха, хитра, как бог. Не понимаю, а люблю. Твои волосы густы, как дремучий лес; листва его отливает лиловым. В лице твоем бежит молния, даже когда спишь. Твои глаза видят ночью то, чего никто не видит и при солнце. Весь разум мой исцарапан твоими ноготками… за то и люблю, что вовсе не жалеешь меня!.. Ты — как пряник: тебя каждый день скучно есть. Тот, что всегда с тобой, погибает. Мне приснилось вчера, что меня убили, но и тогда я остался твой. Нерасстанная радость моя… — Он не справлялся со своими чувствами; зубы его блестели в задыханьи, губы растягивались в судороге.

— Изменю тебе — убьешь?

— Заплачу!.. Тебе чужие слезы, что вода.

— Глупый, воду выпить можно, а слезы — пакость, соленые. — Вдруг она рывком сдвинула с колен донькину голову, соскользнувшую на мягкую обивку кушетки. — Где вчера Митька был?

— На кладбище ходил. — Донька мрачнел и отворачивался, стыдясь растрепанных своих волос. — Я не дождался… выждал десять минут и ушел. Не люблю я этого! Эх, все у меня в жизни напропалую летит.

Она взяла его за руку.

— На что ты жалуешься? Знаешь ты, сколько стоит это колечко? Это — самое большое, что может быть у человека… у такого, как Митька. Чужая любовь, Доня, большой подарок. Ишь, как вокруг пальца твоего обвилась. К тому же и золотое… — В голосе ее метнулась неспокойная нотка.

— Хуже мне свинца такое золото!.. Ночью-то приходить? — Она не отвечала и глядела в окно, точно опять стоял в нем подглядывающий Митька.