Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

Тогда Зинка извлекла из сундука старую свою поддевку; молевые дырочки заштопала та же Бундюкова, имея одно правило жизни: «не препятствуй человеку; всякий камень должен долететь до земли и лечь в предназначенном месте». Зинка вернулась в пивную, как Таня полгода назад — в цирк. Все там было по-прежнему, только отсутствовала пальма-хамеропс, прославленная в фирсовской повести: завяла. На ее месте стоял круглый столик, а на столике клетка, а в клетке белка с колесом. Клетка стояла на самом виду, чтоб каждый, попивая пивцо, мог беспрепятственно видеть и белку, и ее каторжные искания свободы.

Песне своей Зинка отдавала весь жар и разгул, неизрасходованный доселе; сила звука оставалась прежняя, хотя гармонист теперь был только один. Этот, старший возрастом, сухомрачный и как бы замаринованный, изредка косился на стул, на который опиралась певица.

— …второй-то где же? — спросил про отсутствующего Николка, садясь за столик.

— Автобусом, чорта, переехало! — изогнулся и свистнул пятнистый Алексей, извиваясь и уносясь за заказанными бутылками.

— Что с рукой у тебя? — вместо приветствия спросил Митька про перевязанный николкин палец.

— Нарывает… Третевось ящики распаковывал. Мое правило: не доверяй иному, что самому сделать впору. Пускай, пускай иные поотдохнут!

— Большие дела делаешь? — скрипнул зубами Митька.

— Мираж!.. но для маленького и хворого человечка, как я, достаточные, — самонадеянно и с осторожностью молвил Заварихин, разливая пиво по кружкам.

Кружек было три: последняя для Фирсова. Гонорар свой за «Злоключения» сочинитель пропивал именно здесь. Каждодневно обругиваемого в газетах, его здесь знали и сочувствовали тем дружеским молчанием, какое имеет простой люд ко всем подшибленным. Всякого, кто присаживался к его столику, Фирсов щедро угощал и вообще «разводил демагогию», по определению пятнистого Алексея.

— Мы люди тихие и смирные: гордыня выбита из нас… приобыкли! — сурово продолжал Заварихин. Митька видел, как туго сжался красный его кулак. — Чему учены, то нам впрок, в урок пошло. Ты вот думаешь, темный, дескать, ты, Заварихин. А это на какой глаз! Темному глазу везде темно, а светлому и в тюрьме солнышко. Пей, Митя, угощенье от маленького человека!

Митька не ответил, а перевел глаза на Фирсова, напустившегося на воблу.

— Прославляешь злодеяния мои? — улыбнулся он криво.

— Подвиги, Дмитрий Егорыч! — осипло отвечал Фирсов, грызя кость.

— А ведь я жив: сижу и улыбаюсь. Пощупай меня: жив. Говорил я тебе: приукрась, прилгни, тогда и руготни было б меньше!

— Я идею брал, а не личность вашу. Что ты есть, Дмитрий Егорыч, сам по себе, и долго ль продлишься в жизни? В мире существуют лишь идеи, и их немного. Может быть, их всего только семь. Маски!.. люди, государства, города ведут в них свою игру. Какие комбинации, а ведь только семь…

— Почему ж только семь? — посмеивался над сочинительским хмелем Заварихин.

— Семь?.. А потому, что шесть было бы мало, а восемь уже непростительно много! У природы только и есть этот закон: много — мало… и людям нравится подчиняться бессмысленной этой лотерее. Хха, равно теряют разум и властвующие, и подчиняющиеся.

— Так зачем же тогда живут люди-то на земле? — проникновенным голосом вопросил пятнистый Алексей.

— Да потому, что ни на что лучшее не годятся! — неопределенно махнул тот рукой и снова отдирал от воблы прозрачные, жирные волокна. — И те, которые понимают это, умирают. Умирают, как сделала это Татьяна Векшина, твоя сестра и мой несчастный друг!

Среди звона и хохота трое мужчин безмолвно и значительно сидели за столом. Нечаянное упоминание танина имени всколыхнуло в них воспоминания. Точно так же, только незнакомые и по разным углам, сидели они в незабвенной давности, полтора года назад, и неизвестно: было тогда хуже или лучше всем им. Становилось понятно лишь, что в последний раз сидят здесь вместе, ибо уже обозначался конец их странным отношениям: конец, а следовательно, и новое начало. — Каждый по-своему вспоминал хмельную тогдашнюю кутерьму, а среди нее — завирающегося Манюкина.

— Барин-то, — сказал Заварихин, — погиб дочиста. Вчера возле рынка подняли: булочку украл у торговки и побежал… поскользнулся и не встал больше.

— Талантливый человек, да всегда талант наш — как руда сибирская, — заговорил Фирсов, как зачарованный глядя на электрический блик в зеленом стекле бутылки. — Покопает ее туземец мимоходом, с ленцой да озорством — на четверть аршина, распоганит хищник и перекочует с песенкой на новые места, натоптанные. Буря пороет, ветерок потопчет, снежком занесет. Непробужденные сибирские пространства, вот в чем дело, господа! Великой радости сподоблен будет тот, кто взроет их порохом, кнутом, лопатой… а прежде всего любовью и трудом, господа. Работать надо…

— Мираж, — откликнулся Заварихин, но его не понял никто. — Мираж, Федор Федорыч! — повторил он с еще большей настойчивостью.

Было, однако, сходство этого вечера с тем, стародавним: все оглядывался и ждал кого-то Митька. Но те, кого он ждал, не были еще приготовлены к появлению. Оба, Донька и Санька, стояли друг против друга в уборной, волнуясь и шепчась. Ничто не могло быть злей, чем тайный смысл их взаимного уговариванья. Шестнадцатисвечная лампа источала сизый карболковый свет. Не столь поражало несоответствие пятнистого донькина румянца и выпученных санькиных глаз, сколь другое: оба они уже сговорились итти на дело , но все еще бормотали какие-то детали предприятия, точно стремились хитрей и коварнее опутать друг друга. Получалось, будто каждый из них опасался, что сообщник по дороге сбежит.

— …такой бабай, что пальчики оближешь! — И Донька в самом деле облизал себе кончики грязных пальцев, сам того не заметив. — Денег полные мешки… тридцать дюжин золотых часов…

— Два стакана брульянтов! — ошалело вторил Санька, закрывая глаза от восторга и изнеможения.

— И один из них, мне рассказывали, в катушку замотан… король, понимаешь? Огонь в нем, в руках держать больно… а только щипчиками! — И Донька простирал к Саньке трепетную ладонь, на которой лежал воображаемый король брильянтов; пальцы его судорожно бились друг о друга. Сквозь раскрывшуюся дверь ворвалось высокое рыдание гармони, и опять все стихло; кто-то постоял и ушел. В раковине надоедно билась непрестанная капля, гудело в какой-то трубе. Люди взаимно выдавали себя, ничего не примечая. Вдруг Санька шевельнулся, прислоняясь к известковой стене, испачканной хулиганскими карандашами, спичками и просто пальцами:

— …ты или я? — спросил он, но так тихо, что Донька еле внял шелесту санькиных губ.

Друг другу уступая место, потому что каждый хотел итти позади, они прошли через коридор в общую комнату. В поздний этот час публики здесь становилось меньше. Заварихин уже ушел, и Митька молча курил в мрачном обществе всклокоченного Фирсова.