Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Соскучился… и потом надо же мне на какой-нибудь шее сидеть. К вам если б пришел, ведь выгнали б?

— Взашей, — молниеносно сказал Фирсов.

— Ну, вот, а ведь вы еще вымытенький, хоть и об одной калоше. Я всегда так знакомца своего проверяю: скажу ему дрянь и жду. Засмеется, значит, и сам дрянь, — он сложил ладони дудкой и приложил к губам — Словечко надо мне передать Машечке от родителя!

— Какое это?.. — с нахальной наивностью спросил Фирсов.

— А вот такое! — вильнул тот, и, сделав нос, отскочил к двери. — Я вас раскусил, батенька! Знаем мы этих писак…

Пришла Доломанова.

Усталая, шумная, раздраженная чем-то, она еле кивнула Фирсову. И сразу, едва вошла, к Фирсову вернулось болезненное ощущение яви. Впрочем, сознание, что все уже произошло, вселяло в него глубокое равнодушие подавленности. В молчании он высидел время, пока Доломанова уничтожала остылый ужин. Пигр прислуживал.

— С дядюшкой познакомился? — осведомилась она, едва прикасаясь к красному вину, почтительно поданному Пигром. Мужчины молча поклонились, как будто и не существовало поганого их разговорца.

С несдержанной враждебностью наблюдал теперь Фирсов Доломанову:

«Машечка, Манька-Вьюгà, аггейкина вдова, донькина любовница… как быстро меняла она свои маски и расшвыривала все, прикасавшееся к ней. Колесо вертящееся, циклон, ведьма! Пленительная матовость лица, под которой живет несмирный огонь. Два пламени, соединяясь, удлиняются раза в полтора всего… Соединенью приспело время?»

— Ты давно тут? Беседовали?.. Ступай, Фирсов. Я устала, хочу спать. — Но тот все сидел, точно зубами держало его кресло; она, казалось, поняла преднамеренность его упорства. — Ну, говори, что ты знаешь, а то прогоню. Что тебе рассказывал Пигр?.. Если б ты знал, как я устала… — Фирсов продолжал сидеть.

— Донька-то расплачивается! — сказал он, наконец, и ждал, растеряется ли она, когда постигнет значение намека. — За любовь вашу, за стихи, за самое прозвище свое.

— Я не понимаю тебя, — холодно отвечала Доломанова, беря яблоко со стола.

— Правилка-с! — яростно шепнул Фирсов и засмеялся. — Человека убивают, понятно? Люди барахтаются в тине, дураки! (— И ты в их числе! — мельком вставила Доломанова. —) Чего они ждут… от безводной пустыни? (— Пафос ненависти фирсовской звучал точно так же, как полгода назад — любовный. —) Пески кружат и жрут человека. Митька ходит вокруг, исходя силой впустую… и вы, которая может вытащить его из паршивого его омута, безмолвствуете? (— Ты потише, Пигр услышит. Кстати, ты приметь его: он — клад для сочинителей! — перебила она и тут же извинилась за невниманье. —) Он любит вас, как любят только на заре. Гордое его молчальничество должна же ты, чорт возьми, понять, ибо одной тебе даны права на это и сила. Любимый и любящий заблудился в песках. Темная ночь, темная мысль, темное дело… любовь и предательство: Азия, Азия…

— Любит Смуров, а Векшин молчит. Донька же все равно догорел, ему больше некуда!

— Так ведь же он невиновен! Я знаю это, я понял. Двойная и лживая игра! Эта карта больше не нужна в игре? Пусть платит тот, у которого не осталось ни черта? Ну, говори… ха, обольстительница, откуда у Доньки тот пропуск, безусловная его улика… ну? — Он кричал, он обвинял ее как участницу донькиной казни, а она улыбалась и гладила его по голове.

— Антоновские яблоки остужают жар. Возьми и жуй… Весна, Фирсов! Весной что только с вами ни делается! Деретесь, бодаетесь… Тебя, если позову, разве не накинешься? Вспомни, что ты мне взамен любви… не любви, а только ласки!.. предлагал. Ты больше мне обещал, чем только жизнь. Забыл, забывчивый? Раз понравилось парню встревать в самую бурю, метель, пускай и платится. Он — не ты, он заплатит с восторгом!.. Устала я, Фирсов.

Поединок становился злее; черты Доломановой заострились, точно сильному ветру подставляла лицо.

— …мы тогда шли с Аггеем, и он про лягушек спрашивал. Тогда я понял половину того, что было на самом деле. И это было слишком много для меня. Такие мысли приходят лишь в крайние минуты. Сознайтесь, вы знали, что его убьют… это знал и я, когда шел с вами, такою страшною….

— А сам целоваться лез!

— …страшною и прекрасною. Люди всегда есть то, чего втайне хотят… — Он вскочил. — Нет, а пурга-то какая! Ветер с песком, бьет и кружит… люди-то как падают, и какие люди!

Никто из них не слыхал нового стука. Пигр молча впустил новое лицо и сам стоял в дверях с лицом глупым и растерянным, не предчувствуя столь быстрого конца: Митьку он узнал еще в передней, по голосу, по нервной напряженности его. Сперва у него отнялся язык, а потом вдруг понял, что судьба дает ему зрелище, не повторяемое вовеки.

На пороге стоял Митька, бледный и дергающийся: обвисшие руки его странно раскачивались. Одно мгновение Фирсов ждал, что он упадет. Потом Митька сделал несколько шагов к Доломановой, не вставшей и при его появлении. Минута была тягостна, как чужая конвульсия.

— Фирсов и ты, Пигр, ступайте вон… — сказала Доломанова, туша о поручень кресла недокуренную папиросу.

Никто, однако, не уходил, да Доломанова и не ждала, что приказание ее исполнят. Слова служили ей лишь некоей нервной разрядкой. Получалась как бы катастрофическая остановка посреди стремительного движения; Фирсову померещилось, что все вещи уже срываются с мест, чтоб метнуться сквозь стены и людей куда-то в неизвестность. Пигр осторожно, чтобы не пропустить ни звука, утирал лоб, покрытый гадкой испариной. Вдруг Митька бросился к Доломановой, почти падая, и Фирсов — кинулся наперерез, чтобы остановить второе преступление. Тревога его была напрасна, и нелепый взмах фирсовских рук пришелся впустую.

— …награди за жизнь мою… меня! — Это был лишь смысл произносимого Митькой: даже под пыткой не вспомнил бы Фирсов в точности митькиных слов. Это было самое яркое из всего, неотпечатленного им в повести. (О, как он одновременно и сожалел, и радовался впоследствии, что прежде срока выпустил книгу о Митьке и свет, не дождавшись жизненных развязок.) Не за жизнь, а за мытарства и падение просил он наградить его, но и это было неточно: Митька не имел силы ни просить, ни требовать, — он только звал на помощь теми последними словами, которые лежат у всякого про последний случай на тайном донышке души. Фирсов запомнил лишь краткие и сиплые порывы голоса митькина, в которых слышался скрип скручиваемого железа.

— Тогда Доломанова сдернула с пальца колечко с брильянтиком (— Фирсов только тут увидел его впервые, хотя сотни раз наблюдал непрестанную игру ее рук; это наводило на мысль, что вся сцена была заранее подготовлена —) и кинула его в руку Митьки.

Митька не успел подхватить его, и оно покатилось на коврик.