Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Ну, как? — спросил он, бросая все и забегая со стороны.

— Мучится, жар его томит.

— Может, портвейнцу ему, а? — лепетал тот, предупредительно открывая водопроводный кран. — Портвейнец для страждущего, характерно, очень полезно. Я вот в позапрошлом году…

— Заверни кран, Петр Горбидоныч, — равнодушно молвила Зинка.

— Не настаиваю, а только из уважения. Я и поклясться могу… хотя, заметьте, я вообще против присяги! Ведь я только напускаю на себя сердитость, чтоб люди не слопали, а ведь я тихий, смирный… Я тоже думаю, что он и крадет-то неспроста: тут какой-нибудь секретец в натуральную величину…

— Очень мне непонятно, про что вы объясняете…

— Мучусь очень. Один я нонче… даже повоевать не с кем. Старенький становлюсь, а все имею тяготение! Я не демон, конечно, даже и не похож, к сожалению… волосы седоватые у меня, да и тех немного осталось. А любовь-то одна-с! Только и разница, что тот летающий, а я нелетающий…

Он удерживал ее всячески, но она уже прошла мимо. Однако, открыв дверь, Зинка тотчас прикрыла ее: среди продолжительного всхлипыванья Доломанова звала Митьку, неоднократно и с нежностью, недоступной для Зинки. Минуту спустя она снова приоткрыла дверь и снова из великодушия не переступила порога.

— Все пройдет, Зинаида Петровна, заверяю вас… — вертелся Чикилев, жалкий, в одной жилетке. — Все это уже случалось, много раз бывало на земле… а мы все играем, будто в новинку. Сон, сон чистейший и море грусти! Я же вечный, прочный, неизменяемый… мне и френчик, и поддевка, и пиджак, и сюртук — все будет к лицу! Я неизменяемый, повторяю, как сам господь бог… которого, конечно, нет на свете, а только выдумка буржуазных мечтателей. Жизнь наша: мы в фундамент заложены. Буяньте, стоя на нас: земля выдержит человецкий вес. Неизменяем я, потому что вывернусь наизнанку — и вот опять новехонек, и опять не совестно мне… Грешите. Чикилев все простит и даже сам оправдание вам сыщет!..

Уйдя на кухню, Зинка покорно слушала чикилевские планы нападения и овладения жизнью. Чайник давно вскипел. Вдруг она вскочила и выбежала в коридор. Доломановской шубки уже не было. Гостья ушла, не простившись. Митька лежал попрежнему, беспамятно подъемля к потолку неживые яблоки глаз. Кризис миновал

Началось выздоровление, а по улицам заметало снегом. Зинка погрустнела, предчувствуя последнюю потерю. Необыкновенная смирность наступила и в Митьке. Он уже мог ходить и все присматривался к вещам и людям с непонятным удивлением. Часто играл он с Клавдей и только с нею разговаривал: о чем — Зинка не уловила ни разу. Они таинственно замолкали, когда третий являлся в комнате. Большей частью строили они мост из кубиков, а под ним пропускали жестяной, линялый пароходик, стародавнюю игрушку, подарок Чикилева, когда он был «ее папой».

Однажды зашел Матвей, зинкин брат. Уединясь с Митькой в угол, он вел с ним долгую беседу; Зинка и тут была как чужая. Она ждала ссоры, обоюдного крика, но все покончилось взаимными рукопожатиями.

— Вот и хорошо, вот и ладно, — твердил Матвей, уходя и потиранием рук выражая свое удовлетворение.

— Зина, — сказал Митька через минуту. — Твой брат чудак, но он прав… он прав, Зина. Все дело в том, что прав и я…

В последующие дни Митька был молчалив и странен: все сидел у окна, где снова все завалило снегом, и глядел поверх крыш, где торчала в небе маленькая голубая отдушина. Однажды, придя с базара, Зинка не нашла его дома, и никто из жильцов не мог сообщить ей правду о митькином исчезновении. Не найдя даже записки, Зинка села и заплакала, но без особого отчаянья, ибо внутренне была подготовлена ко всему. В сумерках она выбежала на улицу. Пьяненький Пигр не удержал ее в дверях: Зинка походила на вепря, у которого отняли его детеныша.

У Доломановой сидели гости, и в комнате было как-то нехорошо. Бренчала гитара, кто-то пел, пахло мандариновой коркой. Увидев Зинку, Доломанова сама вышла к ней в коридорчик.

— У тебя он? — горячо начала Зинка. — Возьми, возьми его себе, только скажи… жив он?

— Мити у меня нет, гости у меня. Ты войди, у меня торжество… Пигр мне известие одно доставил… от отца! Проклял меня, каково?! — она на мгновение закрыла глаза. — Сейчас пойду сообщу гостям, они еще не знают… Пигр, ты не знаком с Зиной? Знакомься, это занимательная девушка…

— Пигр Первый!.. — гнусаво возгласил тот, но Зинка уже убежала.

До позднего вечера она не зажигала света. Вдруг, лихорадочно спеша, она выдвинула верхний ящик комода, куда прятала деньги. Из семнадцати рублей недоставало шести: вор не оставил и записки и этим самым сообщал, что остается жить. Обрадованная пропажей, Зинка с закрытыми глазами сидела на кровати, стремясь продлить последний час своей душевной непогоды. Когда подошло время, Зинка оделась и пошла на работу.

Никто более не знал митькиной судьбы. Никто не видел, как завернул он ко Пчхову. (— «Не прощаюсь, примусник! Я еще вернусь… Через пять лет, а вернусь!» — И, осмотрев еще раз убогое пчховское железо, вышел из мастерской. —) Никто не повстречался и на вокзале, когда он брал дальний билет. Вагон достался тряский и старый, но тепло в нем было от дыханий и густейшей махры. Всех лежавших и сидевших тут роднила бродяжная, нескладная доля. Когда вечер заволакивал окна, поезд тронулся; в окне побежали сумерки и огни, потом поле, потом лилово-снежная река, потом деревня, насыпь и ночь.

Наверху, в духоте и шуме, дремал Митька, подложив под голову сапоги. Впервые со дня болезни спал он так крепко. Ему приснилось то же, что было и наяну: тот же вагон, те же люди, и бескрайняя ночь за тряским окном. Но все это было вдалеке, а вблизи, на спальной полке, сидит Николай Заварихин и играет на гармони, болтая свешенными ногами. Митька раскрыл глаза; из противоположного угла и впрямь неслась несложная гармонная мелодия, споря с грохотом движения.

Недолгий сон промял, протрепал, вычесал его; надоедное медленно отшелушалось от души. Надев сапоги, Митька вышел на площадку. Его обняло жестким зимним сквозняком, и нужно было закрыть ладонью рот, чтоб дышать свободнее. Мимо поезда тянулись снега с волнистой, узористой зыбью, следами ветра. Длилась ночь. В световом бегущем блике Митька видел собственную тень, и ему стало весело. Она неслась рядом с колесами, дразня их, легко пересиливая неровности и лысины сугробов, штабеля шпал, изгородь случайного разъезда. Отвечая на свой вопрос, Митька сказал: «мало, еще мало» — и воротился в вагон.

Разговоры внизу (— «Лес рубят, а мужик беспокоится: все меньше земля становится без древесных корней. Скоро станет земля в размер лесного ореха, когда сгниет последний на земле пень…» — Тут начинал другой: «Конешно, нужно согласиться с течением времени…» — Мало ли о чем разговаривают в дальнем, ночном пути мужики!) усыпили Митьку. Весь следующий день Митька пролежал на полке; щемила сердце какая-то невынутая заноза, а колеса все стучали, стальные, неутомимые. Артель плотников, ехавшая внизу, угостила его колбасой и чаем из закопченного артельного чайника. В окнах прекрасно бежали вечереющие лески и кустарнички, и столь же прекрасно ревел поезд во мглистую глушь страны.