Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— Махлакова предписано уволить, — зловеще произнесло лицо начальственное.

— Я всегда подозревал в нем неблагополучие. У него тесть — дьякон, — подсказал хозяин, наливая по третьей. — На редкость опасный человек. Намедни читает мне стишки про местком… Я как на шиле сижу, а он полным голосом, даже с поэзией, знаете. «Безумный вы человек, пожалейте детей своих» (— это я ему говорю!), а он мне: «да у меня и детей-то нету». Такая дерзость!

— За что же его так? — спросил Пчхов, нескладно ковыряя свою кильку.

— Э-э, виноват, товарищ? — усмехнулось лицо начальственное, но Пчхов уже не переспрашивал.

Тут начальство потянулось к портвейну, а старичок принялся рассказывать анекдот с таким перцем, что гуталиновый король так и подскакивал, точно его щекотали. Петр Горбидоныч тем временем выскочил в переднюю. Предчувствия не обманули: в полумраке раздевался Митька.

— Здравствуй, Чикилев, — рассеянно сказал он. — А ты пополнел, право пополнел!

— Это от освещения! — скривился тот, довольный уж тем одним, что Митька не сразу начинает скандалить. — Очень, безмерно рад… сочувствую. Брат Геллы Вельтон! — провозгласил он и чинно поклонился.

— …и, кроме того, Дмитрий Векшин, вор, — сухо докончил Митька, направляясь прямо к столу.

— Ххе, шутник-с! — поспешил изъяснить Чикилев. — Мы обхохочемся, бывало, мокрешеньки сидим, а он как ни в чем… э, без улыбочки.

— Но какова же причина этого пиршества? — вопросило начальство, смакуя семгу. — Прямо Валтасарово пиршество… Надо вам, Петр Горбидоныч, ревизийку назначить.

— Поминки… кратковременная подруга жены-с, — преклонил голову Чикилев. — Скромная красавица, совсем юная…

— Ей сегодня было бы тридцать лет, — вставил Митька, останавливаясь взглядом на одной из бутылок.

— Я о возрасте душевном говорю, гражданин! — обиженно прошелестел хозяин.

Пока перебрасывались такими пустячками (— а старичок от усердия таким пустячищем тряхнул, что Петр Горбидоныч испуганно покосился в уголок, где Клавдя жевала свое яблоко —), Зинка обносила гостей индейкой, которая так и позывала каждого принесть вред своему желудку. Усложненная мадеркой, по рецепту бундюковской жены, она таяла, нежно похрустывая.

— Дорогие товарищи, — сказал Чикилев, ужасно краснея, и обвел всех взглядом, выискивая недоброжелателей. Митька в ту минуту беседовал с Пугелем. (— Поминала она меня перед смертью? — угрюмо спрашивал он. — О! — обрадованно затормошился старик. — Ошень ваш бакен хвалил. Он говорил, что ваш бакен густенький ошень… Я плок говорю по-русски! — сознался он, наконец, и горестно махнул рукой.) Петр Горбидоныч неодобрительно покосился в их сторону. — В секрете от всех Чикилев готовился к юбилею одного лица, о приглашении которого к себе и помышлять не смел. В учреждении ходили слухи, что приветствовать юбиляра пошлют непременно Чикилева за его почтительно-трудовой вид. С тех пор Петр Горбидоныч впал в недобрую задумчивость, вскакивал по ночам записать подходящую мысль, заучивал образцы из газет. Он даже заметил места, где он будет отпивать из стакана, если случится стакан. Выступления стали теперь самой существенной потребностью его дней. Он уже начал было, но оборвал и прислушался.

— …как живешь, Зина? — спрашивал Митька, а та почти шаталась от ласки перегорелых митькиных глаз. — Мытаришься?

— Трудно, Митя: жизнь, — отвечала та.

— …блинков по сестрице! — подскользнул к ним Чикилев. — Со сниточками.

— Я уж взял, спасибо, — ответил Митька.

— Еще возьмите, на это хватит. Всех любовничков блинками накормим, и еще самим останется! — Дерзко прошептав это, Чикилев отскочил на середину комнаты. — Граждане, три месяца назад приключилось для всех нас это неприятное переживание, но память о нем свежа, как неостылая земля. Погибла даровитая женщина, которую мы любили столько лет, погибла в петле своего труда, под грустные аплодисменты публики. Да, труд требует героев, ибо жизнь трудна, как метко сказал товарищ Ветчинин…

— Ну, вы преувеличиваете, — польщенно сконфузилось начальственное лицо.

— Великие слова!.. и характерно, что все мыслители сходятся в этом утверждении. Пусть гибнут сотнями и тысячами… перед прахом их мы пройдем благоговейными рядами, коленопреклонив наши знамена. И вот я вижу (— Чикилев живописал, кроме того, и жестами —), как посреди затихающих звуков оркестра висит она, еще улыбающаяся, полная сил и надежд на счастье. Не секрет, что покойница выходила замуж… Мы холодеем от ужаса: девственница и петля! Алое пламя ее наряда еще маячит в наших глазах…

Захлебываясь чувствами, он мысленно уже слышал дружные вздохи Бундюковых и подавленное рыдание Зинки, как вдруг почувствовал, что кто-то крепко ухватил за его вдохновенно откинутую руку и гнетет, гнетет ее к земле; открыв глаза, он даже растерялся сперва: за минуту перед тем Пугель чиннехонько обсасывал индейкину косточку.

— Ниет, — шептал молитвенно Пугель, повисая на Чикилеве, — он никогда не имел али — он всегда имел голубой…

— А вы точно это знаете, что голубой? — состроил презрительную мину Петр Горбидоныч, ибо следовало как-нибудь выкарабкиваться из неловкости. — А если я это в переносном смысле сказал, что алый… тогда так?

Уже хихикнул подчиненный старичок, и Чикилев благодарно кивнул ему, но тут заметил, что восторг старичка, хохот гуталинового короля и оживление лица начальственного относятся вовсе не к нему. Подозревая злостный заговор против себя, Петр Горбидоныч медленно повернулся к двери и тотчас растерянно попятился. На пороге стоял Сергей Аммоныч Манюкин в натуральную величину и выделывал смешные реверансы, предаваясь немилосердной трясовице.

— Ххо, выс-сокому-у соб-бранию, ч-чтоб вас на-амо-чило! — сказал он, заикаясь, но нахальство его было робкое и униженное. — Н-на п-полчаси-ика забежал, п-азво-олите?.. Б-блины! — тише промолвил он, нюхнув тестяного чада с нескрываемой жадностью.

Петр Горбидоныч все еще пятился к столу.

— Фу, пакость какая… — сказал он, наконец, обессиленно опускаясь на стул.

Зинка вскрикнула, закрываясь рукой, как от видения; Бундюков кашлянул и вынул изо рта пирожок, который сбирался куснуть; гуталиновый король нахмурился. Никто не воспользовался скорбной возможностью посмеяться над тогдашним Манюкиным. — Сергей Аммоныч поверх фуфайки имел на себе кофту, в каких мещанки ходят на базар, голова же была обвязана просто детским башлычком с золоченой тесьмой. Угадывая тот страх, который он внушил внезапным своим появленьем, Сергей Аммоныч нарочито скоморошествовал, а трясовица распоряжалась им, как лотошным мешком, вытряхивая из него его бессовестно-смешные словеса.