Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

«Сам же предал, сам же предупредил!» — подумал Митька, куря папиросу за папиросой: дым был ему мерзок, но это заглушало противное сосание голода. «Надо разведать и потом поставить Доньку на правилку…» Старики уходят, и уже он сам становился стариком, которому надлежало держать попранные традиции блата. Правилка! И едва оформилось решение о суде, в памяти предстал Толя. «Не для того ли читал ему нотации и дернул за опухший от пьянства и насморка нос? Так говоришь, что можешь истребить гадину на всем промежутке от таракана до человека?.. А вдруг все это — Санька? Э, нет тому причин: всякому лестно оболгать невиновного. И до чего дошло! Что ж, как на конюшне, не чистоплотничай…» — Машина подходила к кладбищу.

— Куда теперь? — повернулся шофер.

— В ворота въезжай, — приказал Митька.

— Нельзя, не повернуть… — отвечал шофер, поигрывая рычажками. Машина все же въехала в тесные воротца и уперлась в сугроб. Дальше разветвлялась дорога на мелкие тропочки, засыпанные топким, легковейным снежком.

Велев шоферу ждать его, Митька пошел в левый угол кладбища, где накануне заказал могилу. Из снега торчали тесаный камень и струганое дерево; те и другие простирали навстречу Митьке свои крестообразные объятия. Ветер здесь был глуше, но когда налетал он, просочась с разбегу, гудели деревья, как ударенные струны: приобретает дерево на морозе поющую звонкость железа. Спотыкаясь, Митька дошел до могилы и, став на самом краю, заглянул вовнутрь. Сыпучая глина, смешавшись со снегом, обсыпалась под ногами. Так стоял он долго, пока не услышал призывные гудки автомобиля. Уходя, он так и не заметил, что бросил в танину могилу пустую папиросную коробку.

Скудноватого декабрьского денька только и хватает, что на похороны: Таню опускали в сумерки. Митька, промчавшийся мимо процессии, видел: ясный танин профиль вполовину был запорошен снегом. Провожатых убавилось, а оставшихся не разглядеть было из-за снега. Он был легкий, беззвучный, покрывающий одновременно тысячи километров. Целую вечность мог бы просидеть Митька на трясучей кожаной подушке. В Грузинах Митька вышел и расплатился пухлыми, мгновенно отсыревшими бумажками. Его непонятно потянуло туда, где был в последний раз давно, в бытность солдатом царской армии…

Зоологический сад был уже закрыт.

— Вы на съемку, товарищ? — спросили его у ворот.

— Да, на съемку! — машинально ответил Митька, и его пропустили. Где-то за непроходимыми этими сугробами сидели озябшие звери и ждали митькина прихода. На льду пруда копошились люди. Два прожектора рвали сгустившиеся сумерки: происходила киносъемка. Лось со связанными ногами лежал на снегу, а двое мужиков в несусветных малахаях, каких отроду не бывало в деревне, кричали над ним, замахиваясь ножами. Зверь лежал смирно, откинув по снегу оскаленную морду. Густые тени душегубов тяжко двигались по снежным поверхностям, и оттого прожекторный свет походил на лунный.

— Режь, режь его… и сапогом наступи! — орало существо в фуфайке.

— Четвертый час мытарят лежачего! — сообщил Митьке человек в волчьей шапке, стоявший у края пруда. — Предписание имеют: любого зверя, но не до смерти. И выбрали-то самого смирного, черти клетчатые…

Митька прошел мимо, наугад завернул за угол и очутился в помещении, где за многими вертикальными прутьями темнели недвижные силуэты зверей. Полумрак пахнул острым, звериным теплом. Звери как бы спали и в потемках казались одинаковыми; но один из них все ходил, тоскуя по своей знойной родине и самый воздух насыщая безвыходной своей тоской.

В угловой, направо, клетке лежал медведь; крупная его голова, положенная на лапу, покоилась тотчас за вертикальным железом. Митька подошел. Кто-то вошел сзади, — он не обратил внимания. В темном глазу зверя читалась снисходительность, даже прощение людям их извечной склонности к лишению свободы слабейшего. (Так уж устроен звериный глаз, что каждый читает в нем то, чем болен сам.)

— Лежишь и не кричишь! — сказал Митька вполголоса. — Да, смирись, железа твои крепки. (А может, в неволе рожденный, насмехаешься над вольной звериною свободой?) Так лежал ты до меня, так будешь лежать и после. А в лесу все снегом усыпано… тишина! Небось, отвык от леса… а любишь попрежнему и хочешь туда? Эх, зверь, необдуманное мясо!.. — Неизвестно, дразнил ли он бурого, искал ли общения с ним. Но, когда он просунул руку в клетку, тому вошло в голову лишь обнюхать протянутую руку человека (— а Митьке из-за влажного медвежьего дыханья показалось, будто и облизал).

— Вот цапнет тебя за руку, и будешь знать необдуманное мясо, — раздался голос за его спиной.

На скамеечке позади Митьки сидел человек, и в сумерках слабо лоснились его сапоги.

— Меня не цапнет, — уверенно сказал Митька, перебарывая минутное бешенство. Он подошел и узнал в человеке Аташеза, друга давних лет. — Ну, потеснись тогда. Что, ловить меня пришел?

— Да нет, просто так… поговорить с тобой захотелось! — усмехнулся тот, тоже, повидимому, тешась этой разновидностью рукопашной схватки. — У тебя, кажется, сестра умерла? Жалко, небось…

— Об этом помолчим. Что ж, Донька, что ли, тебе показал на меня? — в упор спросил он, но не рассмотрел выражения аташезова лица.

— Я сам тобой заинтересовался, Дмитрий. С того раза заинтересовался… Думаешь, я не понял тогда? Нам, Дмитрий, хороший, свой человек дороже денег. Понятно тебе?

— Не совсем. — сознался Митька, — но мне интересно… вали дальше!

— Послушай, Дмитрий, нельзя же так!

— Будешь учить — встану и уйду.

— А, может, я стрелять тогда буду?

— Стрелять и я умею. Что тебе нужно от меня?

— Ты зачем к доктору ходил?

— Это не доктор, а психиатр, — с непонятной важностью произнес Митька. — Ходил: нужно было. А ты из-за деревца караулил?

— Да… а потом в вертушку перешел. — В голосе Аташеза звучало большое дружеское чувство, но когда уже обвиняет дружба. — Я все про тебя знаю. В человеке нужно только главный гвоздик понять, и все тогда ясно станет.

— Неверно говоришь, — вставил Митька строго.

— Так ведь угадал же, что ты сюда придешь! Чудак ты, Дмитрий!

— Совпадение… или просто выследил. Человек может машину сделать, и она будет конфеты варить, но чтоб одну ягоду смастерить, как она есть, не хватит и сорока веков. Разумом нельзя человека постичь.

— Ну, хорошо, — согласился тот. — А сознайся, что из зверинца ты пойдешь Заварихина искать, — ну!

— А теперь не пойду, — чуть смутился Митька, полувставая. — Мне неловко с тобой сидеть. Ты — персона: у тебя телефоны на столе, а я — вор; мне совестно сидеть с тобой, понимаешь? Ты знаешь меня достаточно.

— Видишь, Дмитрий, я не задержу тебя. — Он положил ему на колено руку, дружескую и тяжелую железным весом. — Ты порядком нашалил. Я много говорил с Фирсовым о тебе, спорил: он говорит, что тебе нет выхода.