Леонид Леонов - Вор [издание 1936г.]

— …возможно, что я не выйду за Николку, — говорила она между делом. — Мне больше не нужна ничья помощь: теперь я сама. Как странно: я побежала к нему, когда этот немец, помнишь, вечером тогда…

— Герр Мангольф! — почтительно поправил Пугель, слегка покряхтев.

— Да… и ждала, что он удержит меня от согласия, выбранит… даже ударит! — Она засмеялась: — Нет, до этого не дошло бы!.. Он не сделал того, что мог: не поддержал, властью своею не воспользовался. И вот мне стало совестно! Ты вот не понимаешь, как мы, русские, переживаем всякую душевную мелочь…

— О, нет! — Коверканными словами он признался, что русский человек всегда чуточку стесняется благородства своего, и оттого все у него получается как-то наоборот. — Этой твой мужик, Никола, ошень-ошень благородни, а сколько я плакал от него! Я ведь лишни стал, хотел убежать. Но я думал, кто еще может понимать твою славу? — Он прислушался. — Играют… они играют. Они ждут: пора, Таниа!

И верно: стриженая личность просунулась в дверь и сообщила, что пора на выход.

— Надо стучать, прежде чем войти! — резко сказала Таня. — Закройте дверь… дует.

Дверь закрылась, и музыка стала глуше, но она играла без конца.

Стоя посреди, Таня сама массировала шею и вертела головою, пробуя готовность мышц к предстоящему испытанию.

— Ты можешь повернуться, Пугель. Я готова… Слушай, ты не замечал: к Мите удивительно идут бачки. Он ведь очень красивый… или только гордый?

— Я тож имейл бакен, — конфузливо вспомнил старик и тут лишь заметил: на бедре, чуть ниже пояса, усыпанного голубой блесткой, светлела небольшая, в серебряную монету, дырка. В следующую минуту старик искусно действовал иглой с голубой, в цвет трико, ниткой, но старческие руки тряслись от волнения, не сдерживаемого одряхлевшей волей.

— Ты колешь, Пугель.

— Фохт! Это был мужшин на всем ходу… а погиб за такую дирошку: смутивился и упал.

Дверь распахнулась, впуская ту же стриженую личность.

— Пора, Вельтон… время! — крикнул он, упомянув некстати и про правительственную ложу.

— Иди вон… я же раздета! — ответила Таня, сердясь.

Она вышла через минуту и в коридоре встретила Николку.

— Ты ко мне? —бегло спросила она.

— Вот деньги принес, которые брал у тебя! Я собирался раньше забежать, да все дела…

— Все дела у тебя! — холодно посмеялась Таня. — Ну, денег твоих мне спрятать некуда. Подержи еще у себя: процентов за час немного набежит!

Заварихин пошел в публику; нарочито не торопясь, задевая и не извиняясь, он вызывал у всех негодование. Сощуренный его взгляд полон был жестокой горделивости. Гремели аплодисменты, и публика перестала жевать принесенную еду; в правительственной ложе свернули газету. Таня стояла на трапеции, изучая мелкие особенности нынешнего выступления. Все обстояло очень хорошо; тело, накренясь вперед, жаждало полета. Оркестр заиграл чувствительное. Таня прикрепляла себя ременными застежками к трапеции.

В первом, за трибунами, ряду сидел Николка, с поджатыми губами и сощуренным взглядом: все линии его лица были надменны, горизонтальны, спокойны.

— Мотылек! — произнесли его губы из потребности скинуть колдовское оцепенение минуты.

У Пугеля, сидевшего на диванчике в уборной, все линии были, напротив, вертикальны, насторожены.

— Солнце! — прокряхтел он, точно его самого вертели в куполе над вонючим песком. Музыка остановилась. Всем существом ощущал он теперь время; оно болезненно и тягуче текло сквозь пальцы, сводимые как от тока. Вдруг он вскочил: ему показалось, что одно из таниных трико он оставил дома, на ее кровати, — примета, по цирковым суевериям, обрекающая на катастрофу. Обкусывая ногти, он ринулся к двери, но отскочил: там предвестно стучал барабан.

— Абфаль… — сказал он, обессилев, и сел, глядя, как из-под обкушенного ногтя выступает кровь. Он сидел на жасминной веточке и не замечал. Больше не было у него ни зрения, ни осязания; он весь превратился в одно огромное, тонкое ухо. Тишина успокаивала, он улыбнулся в пол-лица. Тогда ужасный визг (— ему показалось, над самым ухом —) подкинул его на месте.

Несчастие случилось за несколько мгновений перед тем. Убыстренным сознанием Таня соразмерила расстояние до точки в воздухе, дальше которой ее не пустит петля. Великий азарт охватил артистку, когда она взглянула в ряды, где, подобно горе овощей, тесно лежали людские физиономии: великим страхом веяло от них. Секунда разделилась на тысячные доли, а те распылились на новые, невнятные разуму мгновенья. Таня метнулась вниз, и время как бы остановилось. Потом все видели голубое, продолговатое тело, висящее как поблекший цветок, но в сознании это не отпечатлевалось никак. Таня повисла; мертвая, она как бы глядела на мертвый свет лампиона: петля приподняла ей подбородок.

— Хитрачка, как продает ! — шепнул коверный, ибо восхищение перебороло в нем зависть. Затем пуховая шапочка, сдерживавшая волосы артистки, стала с потрясающей медлительностью падать на песок.

Прыгая через ряды, отдавливая спины и руки, Николка стремительно спускался вниз. Потом он стоял на арене, размахивая руками, как дерево, сошедшее с ума. Униформа растерянно глядела на свирепые, беснующиеся гири его кулаков. Из-за кулис выползло все живое, сверкая расцвеченным лоскутом. Время потекло нормальными количествами. Галерка буйствовала и стонала, как зверь, проглотивший вместе с хлебом иглу.

Сперва Таню отнесли в ее уборную для составлении всяких актов. Смерть произошла от удара веревки, сдвинувшей позвонок. Никто, однако, не узнал, что удар петли переместился вследствие незначительной перекрученности веревки. Верхняя рессора не могла отвратить уже происшедшего. — В коридорах обсуждали событие. Гражданин в распахнутой шубе возмущенно толковал в куче людей о небрежности администрации, а гражданинова жена поминутно шептала мужу:

— Петя, пощупай бумажник… Петя!

Таню увезли.

— Тяжелый какой, — сказал Митька.

— Дубовый! — откликнулся Заварихин, подгибая лицо, налившееся кровью.

Гроб помогали выносить циркачи, соратники танина ремесла. Узкая, пахнущая кошками лестница заставляла тесниться. Хоронили Таню без песнословий и ладана, по-красному. Пока открытый гроб ставили на катафалк, подошел Фирсов с черной перевязью на рукаве демисезона. Глаза его смыкались и слезились (— всю ночь он провозился над корректурой повести). Невдалеке каменно супился Пчхов. Митька не разлучался в то утро с Николкой. Помянутых разбавляла водянистая гуща любопытствующих о печальном происшествии. Потом колеса скрипнули…

Ало и весело кудреватился иней на деревьях. Сбоку процессии двигались по снегу синие тени. Великая ясность была в красках того утра. Воздух покалывал. Над крышами покачивались дымки. Прыгуны принесли веночек, трогательно ломкий от мороза. Внезапная, как укол, смерть не изменила танина лица, но Фирсов приметил торжественную строгость покойницы. (Даже и тут мысленный карандаш носился по мысленной бумаге!) Слегка держась за краешек катафалка, шел Пугель с непокрытой головой. В дороге кто-то догадался надеть на него свой меховой картуз, но старик не заметил. Теряя Таню, он терял последнюю зацепку в мире. На одном повороте, где снег залубенел и сверкал, как стекло, Пугель упал и лежал так. Но его подняли, поставили на ноги, нахлобучили откатившийся картуз, и вот он снова был годен к путешествию. Он был очень маленького роста, но все отовсюду видели его. Сзади него шеренгой шли те самые бельгийские прыгуны; сутулыми и усталыми выглядели на солнечном снегу эти вчерашние покорители, летуны, сверхчеловеки.