Николай Кочин - Парни

Иван плюнул на землю и раздумчиво сказал тверже:

— Вышли вам совершенные годы, пора бы вам всем жениться да дело свое знать, а вы, как нищие, скитаетесь туда-сюда, болтаетесь, мотаетесь и только выглядываете и вынюхиваете, как бы человека обидеть и на евонной спине к начальству ближе подъехать.

— Ого, здорово! А говорили про него — чурбан.

— Вот возьмите его, — продолжал Иван, указывая на Костыку, — речь у него московска, походка господска. Бородка Минина, а совесть глиняна.

Мозгун улыбнулся, кое-кто хихикнул.

— Катай дальше! — чей-то голос подбодрил Ивана.

— Кто наскочит, тот и в почете, кто краснобай, тот и в переднем углу, кто прислужник, тому и дело в руки.

— Это прямо открытая реакционность, — возмутился Костька. — Прекрати, Гриша, эту вакханалию!

— Травлю, ты хочешь сказать? Травлю выведенного из терпенья человека, травлю неграмотного крестьянина?

Голос Мозгуна звенел нескрываемой обидой. Стало тихо. Шептались у колонн. Кто-то вымолвил робко:

— Подработать вопросец надо. Или голоснуть.

Но все как-то впали в раздумье и пошли по местам. Многие заговорили, что Мозгун «что-то знает», другие решили: это «очередное его великодушие». Раздавались такие голоса: прельстился силищей Ивана. Бригада стала раскалываться.

Вскоре выяснилось, что часть бригады изъявляет охоту совместно работать под началом только Костьки. Мозгун не перечил им. Костька стал теперь вроде помощника бригадира. Иван остался в группе Гриши. Группа Неустроева считала его «разложенцем». И много от них слышал Иван других нехороших слов.

Как-то он спросил Мозгуна:

— Когда судить меня будете и выяснять мою биографию крестьянской жизни?

Мозгун, точно впервые это вспомнив, ответил:

— Вот с делами управимся.

Но прошло и после того немало дней. И об Иване как будто стали забывать.

В июле начали работать ударники на соцгороде. Иван стал каменщиком.

Как-то в сумерки возвращался Иван с работы. Отвозили рабочих на хоздвор теперь поездом. Он ухватился за поручни вагона накрепко и все-таки одной лишь ногой попал на ступеньку. Как и всегда, вагоны были набиты народом до отказа. Торчали люди на буферах, заполнили все проходы и выходы. Уже успели закурить, полз ленивый дымок по лицам, кудрявился в деревенских бородах. Поезд двинулся и потащил висящих людей, на ходу опять стали вскакивать запоздавшие.

Шустрая работница прищемила Ивану ногу, навалившись на него всей тяжестью дородного тела, да еще вцепилась в рукав рубахи и прилипла так.

— Проходи давай, — сказал Иван, не оборачиваясь, — я тебе не вешалка.

Он протолкнул ее между собою и другими в кольцо молодых парней, но там застопорилось.

— Держи её при себе, пухлявую, — вымолвил один Ивану, — в тесноте с бабой за милую душу.

— Больно жирно нам будет, — ответил Иван. — Аль своя-то в деревне осталась?

— То-то дело, свет. Вот ба разговеться.

— Разговеешься со своей бабой, — вскрикнула работница, в ход пуская локти. — Давай дорогу, баламут!

Иван, вздрогнув, обернулся от неожиданности и увидел Анфису. Ему сразу стало жарко. Моментально отвернувшись, стал он прислушиваться к ударам своего сердца. Она выглядела пышнее и дерзостнее, чем когда-либо, — бес-баба.

Анфиса пролезла все-таки в глубь вагонной площадки. Иван только углом глаза мог видеть теперь ее клетчатую косынку.

«Обормоты! — вскипел Иван мысленно на соседей. — И что за привычка — бабу никак не могут встретить без пакостных слов!»

Соленые слова продолжали разливаться вокруг. Иван нетерпеливо ожидал остановки на адмцентре. Тут ссаживалась половина людей. Надо было Ивану сойти, чтобы дать дорогу выходящим. И он спрыгнул, постаравшись запомнить номер вагона. Но поезд дернул вперед, потом подался обратно, и так несколько раз. Рабочих вышло так много, что они завертели Ивана и он потерял свой вагон. Опасаясь, что Анфиса может тут вылезть, он побежал к адмцентру, заглядывая каждой в лицо. Нет, не нашел ее. Поезд тут ходил без расписаний, стоял сколько ему вздумается. Иван в ожидании отправления сел на скамейку, щупая глазами проходящих.

Вскоре стало совсем тихо. Сумерки сгустились пуще. Рабочие выглядывали в окна вагонов. Глядели за реку на синеющий лесок. Ребятишки впереди паровоза укладывали медные пятаки на рельсы, чтобы узнать, насколько расплющится монета, когда поезд проедет, и спорили, кто дальше уйдет по одному рельсу. Некоторые продавали ирис, громко предлагали почистить сапоги, торговали холодным квасом.

— Чистим, блистим, лакируем, по карманам не воруем, — вскрикнул перед Иваном мальчуган.

Иван молча поджал под себя ногу. Тогда тот вынул бутылку с квасом из-под подола рубахи и предложил:

— Пей. Одна копейка! — Он в грязном стакане поднес квас Ивану.

Иван не обратил на это внимания.

— Копейка, одна копейка!

— Постой, ты кто? — очнулся Иван.

— Я — Ванька.

— Да где твой отец работает?

— У меня отца нет, я теткин сын. А она работает на соцгороде.

— Да это она, что ль, заставляет тебя торговать?

— Катись ты, я сам большой! — сказал мальчик и отошел прочь.

— Штрафовать бы люто взрослых, чьи мальчугашки шалыганами без дела бродят! — закричал он сердито. — Сколь их здесь скопилось, страх!

— Уследи вот за ними, попробуй, — сказал рабочий, сидящий рядом. — И ведь сколько приставлено к ним народу! И комсомольцы, и пионерия, и учительство.

— Видно, чертов народец — все эти наставники и учителя, — ответил Иван, — в самой середине завода развели безнадзорство. Безобразие! Иностранная публика поглядит да скажет: у вас-де приложить рук не к чему.

Поезд тронулся. Иван вскочил в последний вагон, а потом прошел через весь состав, но жены не встретил. Да и встретить не мог, пожалуй: сумерки сгустились в вагонах настолько, что лица стушевывались. Многие стояли, оборотившись спинами, и глядели в окна за реку, на город, мигавший огоньками на горе. Густая прохлада с реки вошла в вагон. Запахло с болот прелым хвощом и свежим торфом.

Иван присел на лавочку и заскучал. Против него распластался молодой парень, и сидела в головах у него девица; они шептались и методически прикладывались беззвучно губами. Рядом с Иваном в ушу комком прикорнула, всхрапывая, соседка. Ехала на хоздвор одна молодежь и успела рапортоваться парами. Пары стояли в проходах, подле окон, по ушам. Иногда слышался вздох, иной раз хохот, а то и громкое непечатное слово.

В углу вагона пьяненький матросик вдруг заиграл на гармошке. Звуки полетели через головы на вольный свет. Ивана даже залихорадило. Той очищающей печалью наполнился он, какую всегда, всегда вселяла в него двухрядка. Девки смолкли, парни перестали шутить, а пьяненький затянул при этом самую рыдальную песню — про то, как мать была любовницей у сына, отравила его и сама на могиле у него отравилась, — песню непечатную.