Николай Кочин - Парни

Не размышляя, Иван стал со своими правофланговыми и повел их к центру площадки, где высилась трибуна с портретом Владимира Ильича. Иван зашел с тылу к трибуне и свой отряд ввел прямо на террасу к музыкантам. Это было самоуправство, которого никто не хотел замечать. Он глянул вверх и увидал секретаря крайкома и заводских партруководителей в окружении знакомых ударников. Все они глядели вдаль, к воротам завода.

Кузьма поманил Ивана пальцем, Иван полез на трибуну.

Остальное он плохо запомнил.

Толпа схватила начало его приветствий. Мгновенно бессловесный вскипел вскрик. Он зародился внизу и переполнил пространство завода, расплескался в окрестностях. Будоражливый врезался туш. Ивану казалось, что тело его качалось, как в люльке, волны медных труб вселяли в него восторг.

Разом смолкли все. Кого-то звали. Центровик дернул его за рукав и показал вниз. Иван шагнул два раза, сорвал с себя шапку и поднял кулак вровень с головой. Слова показались грубыми и пустыми.

Гул отбежал от трибуны далеко. А Иван все безмолвствовал упорно. Потом он рукой взмахнул назад и показал на механосборочный. Улыбка Кузьмы передалась приятелям. И сразу стало Ивану легко и свободно. Даже захотелось говорить, но толпа не унималась, все гудела. Так он, проораторствовав без слов, сошел с трибуны. Тут он заторопился к жене. Надо было заручиться у нее согласием на отъезд. Его бригаду звал Царевский на новую стройку, в горах Урала.

Но только вошел он в свою комнату, как увидел, что Анфиса стояла посредь пола над раскрытой корзинкой и укладывала туда белье, а связанная постель уже лежала в углу, и газеты ворохом валялись рядом. Он остановился, улыбаясь.

Жена, не замечая его, внушительно говорила сидящему на связке «Известий» брату:

— Ты бы ей хорошенько втолковал, какая зарплата у тебя и как тебя в райкоме ценят. Вот как надо поступать в этаком деле! Баба теперь учена пошла, она не с обличья, она с ремесла мужика любить стала. Эх, вы, хныкатели, целый полк около тебя их, беспортошных. Невразумительно, братец, очень невразумительно! И коли посмотришь, не ахти какая изюмина твоя Сиротина, а туда же — подавай ей наркома в женихи! Смешно!

— Наставляет на путь? — спросил Иван, засмеялся и сел рядом.

— Задним числом наставляет, — ответил Мозгун. — Она думает — от того мне легче. Так. Уезжаете, стало быть? Ладно, уезжайте, оставляйте меня, покидайте Автогигант, забывайте и оголовок, и земляные шахты, и штурмовые ночи соцгорода. Времена-то какие миновали! А? Незабываемые, честное слово!

— Охота говорить тебе это, — прервала его сестра, — поезжай с нами на Урал. Там девок пруд пруди. Только вдругорядь не сплошай. Строже! Наша сестра волю любит. Я тоже вот баламутила, а теперь мужу нисколечко не перечу. Потому что вижу — один гонор в бабе, а рассудку — зерно маковое. Завязывай иди! — приказала она Ивану. — Что стоишь столбом?

Тот вскочил, стал тыкаться руками в корзинку, спасаясь от новой вспышки жены.

— Вот и попробуй, найди секрет своей жизни, — начал Мозгун, — жизнь, она чертовски многопланна. Один пролетарский писатель специально из Москвы приехал сюда и ко мне подкатился. «Я, говорит, из вас героя сделаю, вся страна узнает. Чем вы, говорит, сейчас заняты?» — «С барышней, говорю, неприятности». — «не шутите, вы мне про энтузиазм расскажите. Когда, что и как переживаете». — «А когда, — отвечаю опять, — спорится дело, — переживаю приятность, а когда дело не идет, — неприятность». — «Это, говорит, больно просто», — и ушел разочарованный. Честное слово! Я к размышлениям пристрастье чувствую, Ваня. Хочу учиться ехать в институт, к приятелю. Изживать, как говорил Неустроев, высокомерное полуобразование. Одобряешь?

— Это дело не моего рассудка.

— Весь век за ученьем, а когда жить? — сказала Анфиса. — Ты бы женился, из-за бабенки все эти дурные мысли в голову лезут. У тебя в руках дело золотое.

— Иногда она бывает оригинальна, — сказал Мозгун, — но и оригинальная чепуха при повторениях приедается. Я тебе, в свою очередь, совет дам, сестра. Ты не больно точи мужа. На языке у тебя с ним равенство, а на деле диктатура матриархата. Смотри! Это зверь, он укусить тебя может. Ну, мне пора! Может быть, к вам приеду на Урал, не забывайте: родни-то у вас только я один, вселенский беспризорник. Мною у меня на сердце неспокойства.

Мозгун сгреб сестру и зятя в беремя и прижал их к груди. Анфиса весело слезилась, Мозгун грустно морщился, а Иван нескрываемо печалился. Когда Мозгун ушел, с лестницы крикнув родным последнее прощальное слово, Иван, сидя на кровати, сказал:

— Хороший брательник у тебя, а только что-то в нем неспокойствия больно мною. Он мне душу напоследок разбередил: «Лучше лишиться дыхания, чем рассудка; хочу быть умнее, надо быть вооруженнее врага», — только, бывало, и скажет. Непонятно, а тревожно.

Иван сидел, спустив руки вдоль колен.

— Сильно непонятен он. Плохо кончит. Отец мой тоже вот умнеть хотел и Библию от корки до корки семь раз перечитал, а чтобы с ума не спятить, наоборот, перечитал столько же. Разговоры были у него ученые, всех Авраамов наизусть мог перечислить, а умер по-дурацки и дурацкое завещание нам с тобой преподал. — Он усмехнулся горько. — И ведь отец был в надежде, что на том свете Бог его допросит подробно и он расскажет Богу все по порядку и мученический паек выхлопотать у него сумеет. Какая простая там канцелярия! Вот она, мудрость сегодня утрось. Вот и братец — на другой манер, а с ним схож. Гриша, Гриша, вертушка-парень, как мне тебя жалко! Полюбишь не только разговоры про всякое непонятное, коли бабы и те тебя обижают.

Он походил около кровати, улыбнулся и добавил:

— Я, жена, сегодня на трибуне был. Весь митинг меня слушал. Только, кажется, я ни одного слова не выговорил.

— Не берись за это. Начальство послушает, скажет: «Понапрасну ему настоящее дело доверяли, не больно умен, речист».

— Ладно уж. Давай приготовляться. Урал ли, как ли. Теперь вся Советская Россия мне родина.

1935

Деревня Монастырка

Знаменитая на Оке больница для умалишенных, бывшее имение Мельникова-Печерского.