Николай Кочин - Парни

Они пошли дальше по тропе, уводящей от завода за кусты ольшаника. Впереди шел Мозгун, не оборачиваясь. Направо оставалась эстакада, дышал позади завод, дым смыкался с облаками. Стало еще темнее и гуще. Мозгун не верил в искренность Неустроева. Ему вдруг представилось, что Неустроев мистифицирует, чтобы потом посмеяться над малодушием Мозгуна. Но голос Неустроева — строгий, страстный, но вся сумма поведения его? Всего больше боялся Мозгун, чтобы не подумал Неустроев, что он струсил. И потом неприятна была неизвестность.

— Я дальше не пойду, — сказал он, — у меня собрание. Хочешь — так рассчитывайся здесь.

Неустроев сел на бревно, брошенное на дороге.

— Присядем. На меня стих напал лирический. Я хочу тебе, как порядочный человек, отплатить тем, чем ты мне платил. Помнишь, в бараке шестьдесят девятом, когда я Псреходникова прощал за удар по скуле, ты мне жизнеописание свое изложил и просил меня о том же? Я тебе обещал. Я тебе тогда твердо сказал: «Каждому овощу свое время». Так вот, этот овощ созрел. Я тебе хочу тоже что-нибудь рассказать.

— Мне некогда, — твердо сказал Мозгун, встряхивая плечами, — некогда разводить финты-фанты.

— Я не задержу, — многозначительно подтвердил Неустроев. Примолк, повозился на бревне, ожидая, когда Мозгун сядет.

Мозгун все стоял.

— Вот Маркс хорошее придумал ученье, — продолжал Неустроев, — диалектика. В ней многое непонятное становится понятным. Вот хотя бы факт такой — классовая месть. Какое жгучее слово! Ведь оно разъединяет братьев, сестер, друзей, как в Библии сказано: «Воссташа отец на сына, сын на отца, брат на брата». Вон когда, еще во времена царя Гороха. Теперь посмотри вот: следы камня твоего на затылке у меня, маленькая тут плешинка, волос не растет, — дай палец, убедись, как ты метку мне сделал на всю жизнь, камнем грохнул за выдачу секрета твоего отца. Помнишь — у плетня? Да, да, ты хорошо это помнишь, сам мне рассказывал, я даже удивился твоей памяти. Как ты у плетня меня тогда бухнул, после того как твоего отца забрали, глухаря, большевика. Метка эта у меня на сердце. Вот и выходит, как судьба противоречива и капризна. Были друзья детства, потом принимали участие в невольном предательстве отцов, потом опять сошлись в эпоху индустриальных побед, опять подружились, опять стали врагами, а сейчас ты вот в моих руках»

— Теперь я тебя признал, — ответил Мозгун и присел на бревно, точно его кто придавил сверху. — Теперь с потрохами узнал. Но и раньше чуял твой дух. Кабы не эта случайность, было бы все наоборот.

— Ишь ты! Может быть, прослушаешь историю-то моей жизни? Обещанное выполнишь?

— Очень любопытно, — ответил Мозгун, — откуда растете вы и какой подпочвой взращены.

— Вот перед тобой продукт буржуазной, как вы зовете, интеллигенции. Твой друг детства, соратник по опустошению огородов и рыбной ловле на Оке, — Костя, сын подрядчика Выручкина.

— Все объясняется этим.

— Вот как вы прямолинейны! Классовое лицо ясное, значит — все понятно. Но у классового лица есть душа. Ой, не понять тебе, не понять!

— Ты, чай, не одинок здесь?

— Это не подлежит обсуждению. Точка. Мы измеряем не количеством, а качеством своих людей. Мозг народа.

— А этим мозгом обслуживается орда, презренная орда людей! — вдруг возвысил голос Мозгун и закричал жутко в темень: — Первая их шеренга — титулованные прыщи, сиятельные золотопогонные жулики, чиновные лоботрясы и чиновные сопляки с филологических факультетов. Вторая шеренга — дубленые сутенеры из «Возрождения», маниакальные республиканцы из «Дней», с улыбчивыми людьми из прославленных шалопаев, из прославленных комических вождей, из прославленных лизоблюдных теоретиков, из прославленных гениальных холуев и словолюбцев. Третьей шеренги нет. Есть стадо геморроидальной дворянской шпаны из гнусных политических импотентов, из мальчишек зарубежной гимназии, из народолюбивых богомолок и психопаток. Пенкосниматели, бесструнные балалайки, длинноволосые лицемеры, политические авантюристы, политические холуи, политические ветрогоны, прохвосты, жулики и негодяи всех мастей.

Вдруг Мозгун остановился и прислушался. Неустроев, облокотясь о бревно руками, навзрыд плакал, вторя:

— Так, так! Подспудные крамольники гостиных, беспочвенные служители патетических обеден. О, как я ненавижу тебя и люблю, вторая Русь!

— И это — спасители народа, науки! Побоявшиеся поплатиться своей личностью ради родины и скорехонько перебравшиеся к своим национальным врагам, — тише добавил Мозгун.

— Вот ты, Мозгун, — жертвенник. И как таковой, вправе сказать ты этим отцам русской интеллигенции: где вы, радетели за народ? Из каких нор вы нам грозите — фальшивомонетчики и шпики, густовельможные фефелы, узколобые ферты, пьяные армейские поручики, беглые попы и церковнослуживые шельмы? Да, ты и твои все так сказать вправе…

Так вправе сказать уж я.

Мозгун вдруг пошел от него неторопким шагом. Неустроев встал и тронулся вслед за ним. Перед глазами Мозгуна маячил завод трубами, ТЭЦем, корпусом механосборочного. Ветер зашумел сильнее. Мозгун чувствовал спиною мрак и боялся всего больше нетвердой походки. Вдруг он услышал: какой-то предмет упал на тропу к его ногам. Он обернулся и различил в десяти шагах от себя Неустроева. Потом он наклонился и поднял револьвер — малюсенький браунинг, тот самый, который умещался у Неустроева на ладони.

— Возьми! — крикнул Неустроев. — Может быть, мне так и так пропадать.

— Не морочь, шутки здесь неуместны. Без пуль, что ли?

— Ах, догадался!

— Значит, играть думал?

Он остановился и стал слушать, как Неустроев уходил, увязая в сугробах. Вот он остановился и что-то крикнул несвязное, эхо отдалось у реки. А когда шаги Неустроева стихли, Мозгун сел прямо на тропу, чтобы передохнуть. И закрыл глаза. В висках стучало.

Неустроев, торопясь, прошел заводом к соцгороду и поднялся на третий этаж, где размещались работницы. Комната Сиротиной была полуоткрыта. Он увидел в ней через дверную щель сидящую за столиком Симочку, разодетую в малиновое платье с белым шелковым воротничком. Она была одинока, читала записочку, в зеркальце сама себе улыбалась. Неустроев бесшумно растворил дверь и на цыпочках, крадучись, подошел к Симочке сзади. Через ее плечо он хорошо разглядел корявый почерк записки с какой-то печатью, некстати поставленной.

Он успел прочитать записку до половины и вполне угадать её смысл. Вдруг Симочка вскрикнула и, стремительно сунув письмо под кофту, в испуге обернулась. Лицо ее было растерянно и виновато. Она моментально съежилась, как бы ожидая удара и молчаливо прижимаясь к столику.