Николай Кочин - Парни

Он подошел к группе недовольных и спросил:

— Надо открыто дебатировать. В чем, ребята, дело?

— Мы следуем твоему примеру, — ответил Костька, — по-авантюристски.

Слова шипели на его устах. Мозгун отошел в сторону и понял: пропасть легла между ними непроходимая.

Дело так повернулось круто, что барак с тех пор стал жить на два лагеря. Одни как-то само собою столкнулись с Костькой, а другие сплотились около Мозгуна. Даже работать на соцгороде стали на разных строительных участках. Вскоре Мозгуна отозвали на монтаж механосборочного. Когда бригаде стало это известно, товарищи спросили:

— Кто же бригадиром у нас будет?

— Надо думать — тот, кто лучше дело знает.

— Переходников, стало быть?

— А то как же?

И никто не перечил.

Шло время. Суток двое спустя, когда переходниковцы шли в столовую, им повстречался Неустроев. Он задержал Шелкова за рукав и, оставшись наедине с ним, сказал:

— Вот что, милый друг, сегодня ночью надо тебе сбежать с завода.

— То есть как же это, Костя, — сбежать? Это конец моей карьере.

— Есть нечто выше, чем карьера. Вот тебе этого не дано знать. Поэтому ты под стать Мозгуну и прочим — такая же свинья.

Шелков вдруг ощетинился.

— Какой ты мне указчик? Я даже не в твоей бригаде. Я так с Переходниковым и буду работать. И вообще — со мной поделикатнее.

— Цыц! — оборвал Неустроев. — Разговаривай спокойнее. Ноздри не раздувай, гонор спрячь: не высокого он у тебя качества, да и трус ты, так что запугать тебя очень легко. Но я даже и путать тебя не буду. Мы с тобой договоримся как люди порядочные. Итак, ты сегодня под утро бежишь, оставляешь записку, что все в бригаде Мозгуна нехорошие люди, — что-нибудь, словом, в этом роде. Или нет, этого не надо. Просто забираешь свои вещи и под утро бежишь на пароход, а с парохода куда хочешь, — к маме в Арзамас, к черту на кулички, невесте под юбку, только бы тобой тут не пахло.

— Да с какой стати, скажи на милость, побегу-то я?

— Чуждый элемент, — отчеканил Неустроев и засмеялся. — Мы ставим вопрос так: кошка не оставляет ловли мышей, даже сделавшись прекрасной принцессой.

— Чего ты привязался? Я тоже с пролетарским классом, — ответил Шелков жалостливо.

— Только потому, что он у власти.

— Совсем не потому… Убеждения и симпатии…

— Убежденья твои очень странный характер носят. Наверное, за углами остришь: «Вся революция ушла в резолюции», или что-нибудь вроде этого, да еще и с анекдотцем. Маменьке, наверно, письма пишешь и поздравления с Христовым праздником, а здесь, в бригаде, ортодоксом хочешь слыть.

— С чего ты взял? Никаких я писем не пишу. До свиданья! Я не желаю разговаривать с такими нахалами.

Он тронулся.

— Можешь идти, — сказал вслед ему Неустроев многозначительно. — Но если вдруг да писал ты мамаше?

Лицо Шелкова в мгновенном испуге побелело. Он подбежал к Костьке, пробуя руками поймать пуговицы пиджака, руки слетали с пуговиц, голос Шелкова стал глух, просящ.

— Может, и я чем-нибудь пригожусь, — повторял он невнятно, — всяко бывает. И гора с горой не сходится, а человек с человеком соткнется.

— Ты ничем путным пригодиться не сможешь. Но тебя можно использовать при случае. Как кролика. Кролик ничего не делает для создания науки, но наука давно пользуется им в своих выводах. Ты кролик. Пришло время тебя использовать. Кто раньше сумеет, тот и удачлив. Может тебя использовать и Мозгун и я.

— Ведь у меня невеста, Костя.

— Э, батенька! Сказано: «Кишкой последнего попа последнего царя удавим». А ты про невесту.

Шелков плакал. Неустроев отвернулся от нет и говорил:

— Ой, нехорошо. Ежели бы увидала тебя твоя невеста, герой! И притом же люди ходят. Ой, стыдно в таком взрослом положенье.

— Что вы на меня взъелись? Зачем я вам дался? Кто я?

— Вот этого я не знаю. Если бы мне ты это поведал, кто ты: эсер, меньшевик, фашист, большевик, анархист? Ты — амёба. Это тот комок протоплазмы, который нужен для людей действующих. Ты ведомый. Я тебя веду куда хочу. Сейчас я намерен тебя вывести за черту завода.

— Ой, — вздохнул Шелков, — жестокий ты и несправедливый!

— Ты мне противен, Шелков. Даже притворяться не умеешь. Даже не умеешь спрятать письмо, которое по провинциальной наивности забывает в посылаемых тебе книгах сердобольная твоя мамаша. Ты слюнтяй! Пародия на порядочного человека.

— Я не глядел в книгу. Ай, мама, мама, что ты наделала!

— Значит, под утро уберешься? Без шуму, без гаму, без молвы. Можно без записок.

Шелков ничего не ответил и молча поплелся к промрайону.

Через день после того захотел Кузьма узнать о делах коммуны и бригад от самих руководителей. От коммуны Мозгуна вызвали Неустроева и Переходникова. Неустроев, перед тем как идти в райком, пересмотрел сегодняшнюю газету. На второй полосе ее была большая статья: «Сор из избы выметем». Там говорилось про чужаков, пролезших в бригаду и разъедающих изнутри. Неустроев любовно обнюхал все до строчки.

« Гигант Автозавод притягивает к себе тысячи людей со всех необъятных концов страны. Из Киева и Томска, из Белоруссии и Татарии, из Чувашии и Удмуртии вливаются к нам свежие колонны бойцов. В спешке набора просачиваются в ударные бригады волки в овечьей шкуре. Они заручаются «дружбой» мягкосердечных руководителей и уж потом смело вставляют палки в колеса социалистического автомобиля. Случай в бывшей бригаде Мозгуна исключительно показателен. Старое руководство бригады не было достаточно бдительно, оттого в ней угнездились такие зубры, как Шелков, сын городского головы города Арзамаса, небезызвестного в крае фабриканта валяной обуви. Только зоркость самой массы, а также изменение в руководстве коммуны дали возможность обнаружить шакала, который незаметно, но систематически разлагал коммуну изнутри и снаружи, подрывая авторитет закаленных в борьбе ударников, заражая тонким ядом нытья и безделья неустойчивых товарищей из бригады. Гиены и шакалы, оставшиеся после разгона царского стада прислужников, точат зубы на родное детище энтузиазма и труда — наш завод. Выше бдительность, крепче сомкнуться вокруг партии, напряженнее темпы, сильнее удар по классовому врагу и приспешнику его — оппортунисту!

Неустроев с товарищами ».

В райкоме все были в сборе, и от Неустроева не укрылось, что всеми уже прочитана статья, что у самого Кузьмы на столе лежит развернутый номер этой газеты, а слова: «старое руководство бригады» подчеркнуты были красным карандашом. Неустроев мысленно остался очень доволен ситуацией.

— Что сталось с этим вашим фабрикантиком? — спросил Кузьма Неустроева, как только этот сел на стол у стены.

— Удрал, конечно, — ответил Неустроев спокойно. — Нюхом учуял, что он на подозренье. Ночью и убрался безмолвно, и даже, представьте, чужих вещей не прихватил, по-честному смылся.