Николай Кочин - Парни

— Грохоту сколько! Ты, что ли, Иван?

— Открывай, жена, замерз, сугробами идучи.

Чин чином вошел в избу и не пошарил глазами, знал уж, что «тот» на двор выбрался. Конюхи над ним, выходит, смеялись не без причины.

— Продрог у бригадиров, — говорила жена, суетясь около него и не выходя из тени, чтобы не бросилась в глаза мужу одевка ее — новенькая пунцовая кофта и полушерстянковый сарафан. Но Иван приметил это и упрямо молчал. Попробуй он заговорить, жена по голосу догадалась бы, что он «что-то знает». А ему не хотелось этого. Он желал сам убедиться во всем.

Он зажег фонарь и вышел на двор, давая понять, что идет «по нужде». Но дрогнули у жены веки, в тазах проскользнул испуг. Иван осветил нутро пустующего двора и ничего не увидел. Тогда он начал осматривать углы и укромные места конюшников. И вот в углу одного из них, на свежей соломке, он увидел Михеича. Он был наряден, в бумазеевой рубахе и в коричневом пиджаке с крапинками, а на ногах у него были старинной выделки лаковые сапоги с острым носом.

— Ты как сюда попал, голубь? — спросил его Иван, сдерживая потребность схватить его и не отпустить живым с этой соломки.

— Вот четвертый день животом маюсь, — пробуя улыбаться, сказал тот, — и забрел сюда, чтоб облегчиться. Стариковское дело ты сам знаешь — какое.

Голосом он старался выказать невиновность, а глаза его бегали, и в складках лица стоял ужас. Иван понял, что старик знает его намерение.

— Кончай дело да иди в избу, — сказал Иван. — Там разберемся.

— В избу мне несподручно, — вдруг забормотал Михеич, встав и шаря пальцами не там, где надо. — Милый, у меня дела.

— А ты не перечь, — приказал Иван не своим голосом. — Чаю попьем, поговорим по душам. Мы с тобой, чай, не чужие.

Михеич взошел в избу, хоронясь за Ивана, и тотчас сел в кути, ежась. Жена безмолвно и споро уставляла стол снедью.

Иван открыл шкафчик и, найдя там поллитровку, уже початую, поставил ее на стол.

— Для надобности купила я это, — вздохнув, промолвила жена, — тебе с морозцу, мол, и пригодится.

— Разве я спрашиваю тебя, кем и для кого куплено? — оборвал ее Иван. — Оборудуй закуску вот поизряднее. Не каждый раз такие встречи бывают.

— Больно ты занозист стал, — вдруг вскрикнула жена и выронила рюмку на пол. — Али что попритчилось? Командуешь, ровно генерал или губернатор из губисполкома. Испортили тебя, видно, там твои бригадирники.

— Садись, где место просто, — приказал Иван Михеичу, — садись ближе и угощайся. Помню, что мне работу дал на первом разе и объяснял всякие штуки по части политики. Ты вроде наставника мне, и тебя должен я отблагодарить.

Он поставил стакан с водкой перед Михеичем на край стола. Тот пугливо рванулся к двери и взялся за скобу, пытаясь выйти. Иван моментально поймал его и силком подтащил к столу.

— Что же, свет, со мной и выпить не хочешь? Брезгуешь или как иначе?

— Иван, родной, — взмолился старик, — статочное ли дело по ночам распивать?

— Конечно, со мной мало интересу, — сказал Иван спокойно. — С Анфиской коли — так чокнетесь.

— Чего городишь? — вскричала жена. — Иди, Михеич, спи, добрая душа. Ты в годах, тебе за молодыми не угнаться.

— Угнаться ли, — сказал так же спокойно Иван. — А только спать рано. Пей, Михеич, пей!

Он придавил старика к месту рукой так, что Михеич крякнул и взял стакан.

Они чокнулись. Когда выпили, Иван вынул из голенища ножик-складник, насадил на кончик лезвия кружок огурца и поднес ко рту Михеича.

Глаза старика стали круглее, запрыгала нижняя губа.

— Иван, шутки твои страшные! — вскрикнула жена, остановившись у притолоки.

Иван поднес огурец ближе ко рту Михеича. Тот закрыл глаза, прошептал молитву и потянулся ртом к огурцу. Иван погрузил ножик в рот Михеича и не торопясь вынул его обратно. Михеич вздохнул облегченно, но был бледен, как покойник. Иван налил еще по стакану, опять выпили. Снова подавал он Михеичу закуску с ножа, а жена недвижно глядела.

Иван другой раз на своем веку пробовал «зеленого». Впервые — на свадьбе; тогда, опрокинув столы, спьяна выгнал всю родню на снег и оттого на всю жизнь пить закаялся. Вдругорядь — вот теперь. Его поднимало и баюкало, как в зыбке, затем он точно провалился куда-то, закуски на столе вертелись каруселью, фигура Михеича ширилась и надувалась.

— Мне отец наказ оставил, — проговорил Иван, — блюсти семейную чистоту. Вот я блюл, да что толку? Только дураком прослыл.

— Большой долг, Ваня, семья. Перед людьми и перед Богом. И хоть ты в Бога, может, и не веруешь, но принять то в расчет должен — неси ярмо до гроба.

— Кошка и та репьи с хвоста зубами сдирает, а у нас репьи везде, и мы только твердим: «Сполняй долг». Любой человек входит в другое понятие с трудом. Но… входит. У нас в Монастырке случай был. Баба землей руку лечила и налечила антонов огонь. Доктор ей говорит: отнимать надо руку. А она: руку отрежешь, так помрешь; и не дала. Пожила малость дней и подохла, а доктор определенно говорил: от своей дурости подохла. Я дохнуть от дурости не желаю. Я человек в силе, и ежели (он показал на жену) от нее и на меня мораль идет, то — во! (он показал, как отсекают палец) — и до свиданья. Обрублено — развязано.

Голос его стал грозен. Непривычно елозя по столу грудью и давя пальцами соленые огурцы, он глядел в угол поверх Михеича.

— Одурел ты, видно, — сказала жена и всхлипнула. — Иди, Михеич, с богом, а то кой грех — драки бы не было. Это с ним случается.

Михеич допятился до двери, не спуская глаз с Ивана, а тот вынул револьверишко и выстрелил в косяк двери, Михеич корягой грохнулся на пол и закричал:

— Разбойник, караул, люди добрые!

Анфиса ни жива ни мертва застыла у печки. Потом опамятовалась, подбежала к мужу, умоляя:

— Погубишь, Иван, и себя и меня погубить: Сибирью дело пахнет. Ой, помоги, утешитель-батюшка.

— Прочь, срамница!

Он отшвырнул жену к печке. Михеич приподнял голову, ощупал ее, потрогал рукою бока и ноги, потом пополз к порогу. Но как только он поднялся, Иван опять выстрелил, и Михеич снова рухнулся, Иван захохотал злобно и громко. Жена ревела у печи. Затем Иван поднялся с лавки, сгреб Михеича в беремя и выбросил его в сугроб с крыльца. После того он зверем подскочил к жене. Та обробела, упала ему в ноги, как это делалось бабами в старину, рыдая и причитая:

— Невиновная ни на маково зернышко. Хоть угодника сниму да поцелую. Одного тебя я знаю, мужняя жена, да неужто я на старика позарюсь? Не задумай злое дело. Смотри, ответишь.

Он отошел от нее. Его нерешительность разом ее взбодрила.

— Ноне не положено бить бабу. Рабочим прозываешься, а этого не понимаешь. Только дурость одна на разуме.

— Ставь вина, — сказал он просто.

— Была вина, да Бог простил. У меня винная потребилка, что ли?